Гай Юлий Цезарь

Итак, перед самым восходом солнца я и мой небольшой отряд достигли границы провинции на реке Рубикон. Большинство моих когорт ожидали меня там, в то время как отборные части солдат и центурионов уже тихо вошли в Аримин и при необходимости готовы были захватить его до нашего прибытия. Здесь у реки я задержался, погрузившись в глубокое раздумье. Кое-кто из моих друзей принял это за мою нерешительность и явно озадачился. Однако решение уже было принято. Я понимал, что необходимо продвигаться вперёд. Но меня вдруг охватило чувство ужаса, как будто я собирался изнасиловать собственную мать. Потому что слава Рима и желание блага его народу были всегда для меня дороже собственной жизни. И тем не менее я собирался захватить римские земли, как это делал Сулла, человек, которого я ненавидел больше всех других государственных деятелей. Правда, в отличие от Суллы, я не собирался уничтожать своих врагов и в случае победы не стал бы им мстить. Но, пусть мои намерения были благородны, а моё решение имело оправдание, я всё же пошёл на войну против собственного народа. И хотя консулы, ополчившись против меня, непристойно воспользовались данной им властью, но они были законно избранными консулами, а Помпей, орудие, которое сенат использовал, являлся национальным героем, чьё имя и чьи победы известны в каждом итальянском доме, — врагом всё равно оказывался я. Увы! Помпей, как и я, умел привлекать к себе людей, а со стороны своих ветеранов снискал нечто вроде обожания. Вот такое сочетание законности, чести и верности государству присвоили себе эти не заслуживающие оправдания мстительные люди, вечные мои враги благодаря поддержке Помпея, который, несмотря на своё тщеславие, был великим патриотом и великим полководцем, и теперь они изображали из себя законопослушных, приличных, нормальных людей. А я тем временем, несмотря на свою верную службу отечеству, был объявлен врагом народа и вынужден пойти на такой шаг, какой первым во всей истории Рима совершил Сулла, сбросив с нашего поведения и установлений покрывало благопристойности и цивилизованности, которыми мы так любим уснащать жизнь, и обнаружив, таким образом, самую суть нашей дикости в том, что всё в конечном счёте решается грубой силой. Мне нелегко далось такое решение. Меня смущал размах операций, которые вот-вот должны были начаться, и у меня не было абсолютной уверенности в их конечном успехе. Я надеялся на быстрое продвижение, на переговоры, на перемирие до того, как прольётся первая кровь, но в душе уже понимал, что мне придётся сражаться. И в итоге мне пришлось сражаться во всех краях нашей империи, и я не мог заранее знать, чем завершатся все эти баталии. Так что, подойдя к Рубикону, я не мог не чувствовать опасности и какого-то отчаяния, хотя и не имел права на сомнения. Было немало случаев, когда я рисковал жизнью, состоянием, карьерой и своими достижениями, но в тех случаях я охотно шёл на риск. На этот раз мне казалось, что я действую по принуждению, как будто испытывая свою судьбу. Но, как бы то ни было, жребий был брошен.

Когда рассвело, я вступил в Аримин. Конечно, никакого сопротивления мы не встретили: наши когорты в боевом порядке уже выстроились на улицах города, а на форуме масса горожан наблюдала за необычайными событиями. Передо мной стояли две безотлагательные проблемы. Первая касалась непосредственно моей армии: пойдёт ли она за мной сражаться против консулов и властей Рима? Другая проблема относилась к гражданскому населению Италии: откроются ли передо мной ворота встречных городов и снабдят ли они меня продовольствием или я буду принуждён прибегнуть к насилию, которого хотел избежать во что бы то ни стало? Очень скоро я убедился, что моё беспокойство в обоих случаях не имело под собой почвы. Я направил на форум солдат тринадцатого легиона и взял туда с собой Куриона и народных трибунов Антония и Квинта Кассия в одежде рабов, в которой они явились в город после своего побега из Рима. Сначала я дал чёткую оценку мстительности и незаконности действий сената, вынудившего легально избранных представителей римского народа бежать из города. Затем я ещё более эмоционально рассказал об обидах, нанесённых мне и моей армии. Девять лет, с горечью сказал я, мы вели победоносные сражения в Галлии, Германии и Британии. Разве мы заслужили в результате то, что по всей стране идёт мобилизация войск против нас, как будто мы воры или поджигатели? Я попросил их припомнить, не изменял ли я когда-нибудь долгу главнокомандующего. Да, я требовал от них более тяжёлого труда и более высоких показателей, чем требовали во всех других римских армиях. Но разве я не награждал их за это сверх всех их ожиданий?