Гай Мэннеринг, или Астролог

"Ну, а теперь, - подумал Глоссин, - надо найти Дирка Хаттерайка и его людей, удалить солдат из таможни и тогда все поставить на карту! Все дело в быстроте. Какое счастье, что Мэннеринг сейчас в Эдинбурге! Для меня страшнее всего то, что он знает этого молокососа". Тут он отпустил поводья. "А что, если мне предложить этому наследнику сделку? Он, пожалуй, согласился бы порядочно заплатить за восстановление своих прав, тогда мне и Хаттерайк не нужен... Но нет, нет, нет! Слишком уж много народу об этом знает: и сам Хаттерайк, и цыган, что был раньше матросом, и эта старая ведьма. Нет, нет, надо делать так, как я уже решил".

И тут он пришпорил лошадь и поскакал во весь опор, чтобы по приезде немедленно приступить к делу.

Глава 44

Тюрьма - всегда страданья дом,

Здесь все страшит вокруг.

Но только здесь ты узнаешь,

Кто настоящий друг.

Иной сидит по заслугам,

Другой - по злобе судей;

Сидят здесь плуты и воры

И сколько честных людей!

Надпись на Эдинбургской тюрьме

На другой день рано утром Бертрам был отправлен в тюрьму в Портанферри в той же карете и в сопровождении тех же двух молчаливых и угрюмых констеблей, которые привозили его в замок Хейзлвуд. В этом портовом городке тюрьма была расположена по соседству с таможней; оба здания находились так близко от моря, что их с этой стороны пришлось укрепить бруствером, или валом, из огромных камней, которые спускались к самой воде. Во время прилива морские волны часто набегали на эти камни и разбивались о них. Спереди здание было окружено высокой стеной, а внутри был маленький дворик, где несчастным узникам время от времени разрешалось погулять на свежем воздухе. Помещение это, служившее в обычное время исправительным домом, иногда заменяло и настоящую тюрьму графства, которая стала уже приходить в негодность и к тому же была расположена слишком далеко от Кигптлтрингана. Мак-Гаффог, тот самый, который задержал Бертрама, был смотрителем этого не очень-то уютного заведения. Он велел подъехать вплотную к воротам, вышел из кареты и стал вызывать стражу. Стук этот всполошил добрых два десятка оборванных ребятишек. Побросав свои кораблики, которые плавали в лужах, оставшихся после морского прибоя, они мигом облепили приехавших, чтобы взглянуть, какому несчастному выпало на долю путешествовать в "диковинной новой карете Глоссина". После тяжелого лязга цепей и скрипа засовов ворота наконец отворились. Открыла их миссис Мак-Гаффог, грозная женщина, сила и решительность которой позволяли ей призывать к порядку ее строптивых постояльцев и управлять "домом", как она называла это заведение, в дни, когда ее супруг отсутствовал или когда ему случалось хватить лишнего. Свирепый голос этой амазонки, соперничавший своими модуляциями со скрипучей музыкой болтов и засовов, скоро разогнал всех маленьких чертенят, собравшихся вокруг кареты. Эта почтенная дама обратилась тогда к своей дражайшей половине со следующими словами:

- А ну, поворачивайся, да поживее! Тащи сюда своего молодчика!

- Попридержи язык, чертова баба! - ответил ее нежный супруг и присовокупил к этому еще два крепких словца, которые мы просим позволения у читателя здесь но воспроизводить.

Потом она обернулась к Бертраму:

- Ну как, сам, что ли, выйдешь или нам тебя тащить? Бертрам вышел из кареты. Не успел он ступить на землю, как констебль схватил его за ворот и, хотя он и не сопротивлялся, потащил его во двор под крики маленьких sans culottes, [t75]. которые стояли кругом и глазели, стараясь преодолеть страх перед миссис Мак-Гаффог и подойти поближе. Едва только Бертрам переступил роковой порог, как привратница снова навесила цепи, задвинула засовы и, повернув обеими руками огромный ключ, вытащила его и сунула в свою объемистую сумку из красного сукна, которая болталась у нее на поясе.

Бертрам очутился теперь на маленьком дворике, о котором уже упоминалось. Несколько арестантов бродили там взад и вперед; они как будто почувствовали себя бодрее оттого, что на мгновение увидели через раскрывшиеся ворота противоположную сторону грязной улицы. И в этом нет ничего удивительного, если только представить себе, что все остальное время взгляд их был ограничен железными решетками, высокими и мрачными стенами тюремного двора, кусочком неба над головой и булыжником под ногами. Это однообразие, которое, по словам поэта, "лежало камнем на глазах усталых", рождает в одних тупую и безысходную мизантропию, в других - уныние, и столь глубокое, что оно заставляет человека, заживо замурованного в этой могиле, мечтать о другой, более спокойной и уединенной.