Гайдамаки

Мелхиседек вернулся в церковь. Встал в левом крыле перед образом святого Николая, которого какой-то богомаз намалевал с непомерно длинной бородой и запорожскими усами. По окончании службы, когда все вышли из церкви, Мелхиседек подошел к кошевому Запорожской Сечи Петру Калнышевскому. Тому, очевидно, уже кто-то доложил о приезде правителя правобережных церквей, и Калнышевский встретил Мелхиседека без всякого удивления.

— Я должен поговорить с вами, — после приветствия сказал Мелхиседек.

Кошевой расстегнул кирею — после церковной духоты ему было жарко — и кивнул головой в сторону улицы.

— Прошу в мой дом. Там и поговорим.

Размахивая палицей, он двинулся от церкви. Он обходил только большие лужи и шагал так широко, что Мелхиседеку приходилось почти бежать. Иногда, вспомнив об игумене, кошевой замедлял ход, но спустя мгновение забывал и снова начинал выбрасывать палицу далеко вперед. Мелхиседек даже не заметил, как они вышли на майдан.

— А шинков у вас немало, — переведя дух, сказал Мелхиседек. — Видно, запорожцы изрядно бражничают.

— Угу, — согласился кошевой, — пьют, аспиды. Вчера иду я к складу, а один здоровило, пьяный, как чоп, кожух разостлал мехом вниз, сел на нем по-турецки и читает проповедь прохожим. Весь в грязи, словно чудище. Я к нему. «Чего ты, — говорю, — такой-сякой, расселся, точно сучка в челне?» А он мне: «Наставляю добрых людей на путь истинный, призываю хмельного не пить». — «Как же ты можешь других наставлять, когда сам, как свинья, пьян?» — «В том-то и дело, — отвечает. — Пускай на мне видят, какой вред горилка приносит. А то что бы из того было, если бы я им трезвый говорил». Ах вы, дьяволы… — внезапно прервал рассказ кошевой и, не промолвив больше ни слова, рысцой бросился через площадь в сторону торговых рядов.

Грязь брызгала из-под его сапог, полы киреи взлетали, словно крылья подстреленного коршуна, который силится и не может взлететь ввысь. Около хлебных рядов суетились запорожцы, слышался крик, громкая ругань. Мелхиседек видел, как при появлении кошевого часть людей бросилась врассыпную, другие обступили его, что-то доказывали, размахивая руками. Кошевой ходил между рядами лавок, зачем-то долго копался в мешках, потом снова останавливался, окруженный толпой. Он ещё некоторое время говорил с сечевиками, что-то щупал, отведывал, потом пригрозил кому-то палицей и вернулся назад.

— Кашевары взбунтовались, — отряхивая забрызганные грязью полы, пояснил он удивленному Мелхиседеку. — Хлеб им показался плохим. Вот они и прибежали все вместе и давай возы с хлебом в грязь опрокидывать. Чего им, аспидам, нужно, разве калачей? Подумаешь, велики паны. Хлеб как хлеб, я пробовал. С остьями немного — беда невелика. Пойдемте быстрей, нам уже недалеко.

В хате кошевого было уютно и тепло. Калнышевский снял кирею и кафтан и остался в шелковой голубой сорочке и синих, с широким золотым галуном шароварах. Он пригласил игумена завтракать. Блюда подавали два молодых повара. Ели сметану, потом борщ с мягкими пшеничными булками, жареную баранину с гречневой кашей, пироги с творогом и маком. Под конец завтрака кухарь поставил глиняную макотру[23] грушевого узвара и тарелку медовых пряников.

Вытерев губы концом шленской скатерти, кошевой поднялся из-за стола.

— Немного перекусили, теперь можно и о делах поговорить, — сказал он, — пойдемте, ваше преподобие, в светлицу.

Мелхиседек заметил — лицо кошевого сразу изменилось. Оно, как и раньше, выглядело немного простовато, но глаза посерьезнели — в них светился скрытый ум. Игумену и прежде казалось, что Калнышевский только прикрывается простотой, а в действительности он рассудителен и даже хитер.

— Атаман, — начал Мелхиседек, сев рядом с Калнышевским на скамью, — ты уже, наверное, догадался, что приехал я не с пустяковым делом. За пустяками в такую даль не ездят. Да будет тебе известно: еду я издалека, из самой Варшавы. Вернее, не из Варшавы, а из Петербурга, в Варшаве я проездом был. Послала меня к тебе наша государыня. Ты знаешь, атаман, меч и католическое распятие нависли над нашими православными церквами на правом берегу Днепра, горе и муки падают на головы тех, кто не хочет принимать унии.

Черные колючие глаза Мелхиседека заполыхали неукротимым огнем. Он говорил убедительно, со страстью.