Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

Коза сплюнул в последний раз.

— Ин ладно. Казаки — под рукой государевой. Нас не обидьте, а мы отслужим по обычаю своему, ты, князь, не бойсь. Вы — нам, а мы — вам.

Он сказал это как раз вовремя. У михайловских ларей народ смешался, бабьи крики. Небось, соскребают последки.

А пока Коза говорил, чернобородый казак незаметно вышел из круга. На улице худенький парнишка вскочил, — шапчонка так и осталась на земле, — кинулся к нему — видно, долго ждал, да оробел, остановился.

— Ты что?

— С собой возьми! — выговорил парнишка.

— Куда ж брать-то? Я — вот он!

Парень проговорил быстро-быстро, как заученное:

— Язык пусть вырвут — молчать буду… Тесно мне. В отваги возьми.

Казак с любопытством смотрел на него.

— А мне вот не тесно. Марьин сынок?

— Ильин! — Парень вспыхнул. С вызовом спросил: — Мать, что ли, знаешь?

— Знакома. Где гулять собрался?

Мучительно покраснев до корней вихрастых волос, сердито сдвигая белобрысые брови, пролепетал:

— Алтын-гору сыскать… Казак щелкнул языком.

— Далече!.. Разве ближе службишку?.. — Но так засияли глаза парня, что казак вдруг серьезно сказал: — Ноне. Сбегаешь к деду Мелентию. Ныркова Мелентия знаешь?

– “Дед — долга дорога”? В станице он, как же!.. Бродяжит..

— У меня говорю — слушают. Отвечают — что спрошу. Передашь Мелентию: хозяин работничков кличет. Быть ему… — Казак глянул на небо, прикидывая: — Засветло — не сберем, до утра прохлаждаться не с руки… — В полночь, в Гремячем Логу! Укладки мне нужны да юшланы. Понял?

Парень поднял горящее лицо. Казак досказал с ударением:

— Что ныне перемолвим — завтра ветру укажем по Полю разнести. Тайны тут нет. А тебя — пробую. Лишнего не выпытывай и болтать не болтай. У меня рука, гляди, — во!

— Все, как велишь…

— Постой, не бежи! Огоньки пусть засветят в Гремячем — полевичкам виднее. Иных повестим. А Мелентий пущай… тебя, что ли, пущай с собой приведет. Только уж в мамкин шалаш до ночи — ни-ни, гляди!

— Дорогу в курень забуду.

— Эк ты! Дорогу домой николи не забывай, парень. Шапку возьми.

Казак остался один. Рукавом отер пот с лица — оно было пыльным, усталым. Сел, опустились плечи. Снял расхоженный сапог, размотал подвертку — на ноге кровоточила ссадина.

Протяжный, унывный послышался вдали женский голос:

Ой, там, да на горе зеленой…

Встрепенулся казак. Вскинул голову, глаза сощурились. Лилась песня и сливалась со стрекотней кузнечиков — широкая, как сожженный солнцем степной круг.

Мураву — траву вихорь долу клонит…

Слушал неподвижно, окаменев лицом, сжав губы. Потом обулся, разом поднялся, поправил шапку и сильным, твердым шагом зашагал прочь.

А на майдан донеслись плеск и хохот с реки. Вся она была в ладьях и стружках, парусных легкокрылых и весельных. Табун коней шумно вошел в воду, голые люди сидели на лоснящихся конских спинах. Вот оно, казачье, необычайное конное и водяное войско!..

Князь поглядел на будары, которые сейчас он велит разгружать.

Вверху, в нетленной синеве, таяла легкая пена облачков.

ПУТЬ-ДОРОЖЕНЬКА

Красный одинокий глаз отверзся в ночи, и верховой направил на него бег своего коня; дробный топот наполнил смутно темневшую, сильно, по-ночному, пахнущую травами степь, еле уловимой чертой отделенную от густо засыпанного звездами неба.

Скоро стал различаться костер за бугром, дальше зияла черная пустота; там, невидимая под кручами, была река. Несколько человек сидело и лежало у костра.

— Здорово ночевали, — сказал верховой, спрыгивая с лошади. Зорко, исподлобья он всмотрелся в людей. Узнал двоих: деда — “Долга дорога”, бродяжку, и Рюху Ильина, сына нищей вдовы. Прочие были не станичники, — полевиков теперь полным-полно. Только одного он видел раньше — человека со страшно посеченным лицом.

Никто не ответил, никто не подвинулся, чтобы дать место у огня. Лишь один из лежащих повернул голову и угрюмо покосился.

Приехавший, не выпуская из рук длинного повода, присел на корточки. Люди продолжали свой разговор, скупо роняя слова, часто замолкая. Они говорили обиняками, и гость, потупясь, чтобы казаться безучастным, напрасно ловил смысл их речей.

Они считали какие-то юшланы (кольчуги).

— Пять еще, — сказал молодой с кроличьими воспаленными глазами. — Выйдет тридцать два.

Человек с цыганской бородой вдруг захохотал и все его квадратное туловище заколыхалось.

— Журавли с горы слетели — бусы на речном дне собирать. Там двадцать, в илу… аль поболе!

Лежавший, тот, который раньше покосился на незванного гостя, угрюмо перебил:

— А у сайгачьего камня — запертый сундук, а в сундуке еще один. Белу рухлядишку-то сперва повытряси из него.

— Чай, попортилась рухлядишка? — сипло спросил человек, покрытый конским чепраком.

Замолчали. Потом откликнулся красноглазый:

— Ни, уже и не смердит.

Зашипел казан, подвешенный на жерди над огнем.

— Эх, ермачок! — сказал красноглазый. — Уха хороша, да рыба в реке плавает.

— И ложки у хозяина, — добавил посеченный.

Ермак — то было волжское слово: артельный казан.

Заезжий спросил:

— Волжские? С Волги, значит?

Его дразнил запах варева. Ответил человек с цыганской бородой:

— Мы из тех ворот, откель весь народ.

— Летунов ветер знает, наездничков — дол.