Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

— Уговор был… Максим Яковлевич, ваша милость, вдесятеро тянет, безбожник! Пороху даем два бочонка. Ржицы пять четвертей… Креста нет, бесстыжий!.. Хорюгви даем…

— Хорюгви? — крикнул Кольцо. — Хорюгви? А тебе Сибирское царство? — Он пнул подкованным сапогом дубовую дверь. — Вот мой уговор! Будя лясы точить. Отворяй!

Максим надменно вскинул голову:

— На кого гаркаешь? Поберегись! Шиша не получишь.

И вдруг, вкрадчиво с любопытством спросил:

— А того, другого… в машкере… ты уходил, что ли?

Лязгнула сабля, выхваченная из ножен Кольцом. Он подскочил к Максиму с бешеным ругательством.

— Башку долой! Падаль твою по клоку расстреляем!

Максим слышал гоготанье толпы. Он озирался, как затравленный волк.

Приказчик, с побелевшим лицом, отпирал замок.

Когда Максим, повернувшись, пошел домой, он ощутил, что держит что-то в руке: серебряная подковка, “на счастье”. Она была согнута, исковеркана. Он отбросил ее прочь.

День и ночь строгановские приказчики мерили, насыпали в мешки, отвешивали на контарях — весах с одной чашкой — хлеб, крупу, толокно, порох. День и ночь грузили казаки струги.

Когда затухали огни варниц, собирались глядеть на необычайные сборы люди в язвах, выжженных солью, и подземные люди-кроты из рудных шахт. Во тьме они выползали наружу, ковыляя и харкая черной мокротой, все еще поежившись от могильного озноба. Кроясь во мраке, сходились у своих землянок лесовики. Хмуро смотрели на движущуюся цепь теней, протянутую от тусклых светцов в распахнутых амбарах до белесой дороги реки. У амбаров и на пристани кипела веселая работа — с посвистом, с окриком, с ладным стуком молотков и крепкой руганью. Неслыханная в этих местах работа. Неведомые затеяли ее пришельцы, путь-дорогу выбрали себе не указанную. И сами Строгановы поклонились им.

Настало небывалое в строгановских вотчинах. Белый волк пробежал по улице слободы при всем народе, ратные люди палили в него, да пули не взяли, — так и ушел в леса. Баба родила младенца — весь черный, с лягушечьими лапками.

И пополз слух: “Будет за все управа; великие предстоят перемены”.

— Кровью крестьянской жив хозяин! Возьмешь у него лычко, отдай ремешок.

— Роем землю до глины, а едим мякину.

В лесах и горах вогульских скрывался Афонька Шешуков, а с ним — вольная ватага русских людей, и зырян, и вогулов. А у Афоньки царская грамота — все-де переменить, кончить купцов-людоедов…

— Приспеет время. Придет Афонька. Все сделает Афонька по царской грамоте. Варницы окаянные поломает. Не соль — мясо крестьянское в них варят. Камни, серебряну руду — кто добыл, тот, не таясь, и бери себе. Недолго царевать Строгановым. Гарцевал пан, да с коня спал.

— Чего казакам одним уходить? Они путь кажут. Айда с Ермаком! В казаки!

— Воля, ребята!

— Воля!..

Вышел человек из дебри. Смело пробрался к самой Чусовой. Люди в починках и деревнях пекли и варили, чтобы было чем встретить гостя, если завернет в их жилье. Бедняки велели своим хозяйкам вытаскивать последние припасы. Но он отыскал сперва неказистый шатер в казацком стане.

— Тебя хочу видеть, — сказал человек, одетый в звериную шкуру. — Твоя дорога поперек моей. Отойди в сторону, не мешай народу.

— Мне идти поверх гор, — ответил Ермак, — тебе — под горой. Жди, пока разминемся.

— Горе не ждет. Кричит горе!

— Чего хочешь?

— Казачки твои чтоб слыхом не слышали, видом не видели ничего, когда свершится суд мужичий.

— Я тут еще стою. Поберегись!

— Ай раздавишь?

— Свое слово один раз молвлю.

Помолчали.

— Не счесть, сколько годов кроюсь в дебри, — заговорил покрытый шкурой. — Малым жив бывает человек. Воздух сладкий, ручей студеный, щекот птичий, дерева зеленые — все ему дается. А жаден он, ногу норовит на хребет другому упереть и кричит: “Мое!”

— А ты крепче стой за свое!

— Не глумись! За свое и пришел постоять. Мало злодеев, да все землю топчут. За них ли подымешь саблю?

— Не строгановской правды ищу, а правды войска моего.

— Одна на свете правда. Хрестьянская. Со злодеями сразись, с теми, кто хребет мужичий ломит, о живых душах кричит: “Мое!” Вот она и будет правда — святая, всем просторная, правда живота, не смертного тлена… Тогда Ермак сказал ему то, что когдато Филимону Ноздре:

— От какой тесноты я ушел — ведаешь про то? Какого лиха хлебнул? Сколько батогов спину мою полосовали — считал ты? Рубцы от лямки щупал? Язвы соляные видел? С полночи на полдень вот этими ногами протопал. С заката до восхода. Светлый Дон оставил — темен он мне показался. Приволье матери широкой Волги не пожалел. Ты ли меня остановишь? Узок твой кафтан, боюсь, на плечи накину — по швам поползет.

— Народ, — ответил лесной человек, — как травяное поле. Выкоси его — отрастет. Выжги — зазеленеет. Нету переводу народу. Нету истребленья. Мир — он свое подымает. Нынче ли, завтра ли… А мимо его — пути нет, ты помни!

— Сильный смерти не трепещет, жизни по себе ищет. Крут мой путь. Горсть веду на целое царство. Приставай к нам, коли смел.