Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

Есаул, высунув по самые плечи голову, обвел долгим взглядом оборванных, на плохих конях аргаталов. Он помолчал, словно обдумывая, что делать, для чего-то чмокнул губами и махнул рукой одному казаку:

— Открывай!

Поправив на затылке шапку, он не спеша стал слезать вниз.

— Шляются тут всякие бродяги, голодранцы, — буркнул он недовольно. — Только корми их. Казаки из Луга. А у этого казака в карнавку

[11]

после обеда бросить нечего.

Зализняк уже въехал в ворота и хорошо слышал последние слова. Его лицо передернулось, словно от боли, рука крепко сжала нагайку.

— Поганец ты, а не есаул, палками бы тебя, собаку, — негромко сказал он.

— Это кто поганец? — есаул даже подался от неожиданности назад. — Я тебя, сукиного сына, за ворота сейчас выброшу.

— Врешь, не выбросишь, не твой редут. Кроме тебя, тут товариство есть. А на тебя мне начхать.

Рванув из ножен саблю, есаул бросился к Зализняку, но между ними, сложив на животе руки, встал спокойный суровый Мелхиседек.

— Разве для того бог дал язык, чтобы сквернословить? Дан он, чтобы величать бога, воздавать ему хвалу. Вот и не поносите друг друга, разойдитесь с миром. Есаул, куда нам коней поставить?

— Ваше преподобие, казаки сами отведут, а вас милости прошу в дом, — кротко сказал есаул. — Вы прибыли как раз вовремя, мы к ужину готовились. Не погнушайтесь запорожской саламахи отведать. Онысько, засыпь овса их коням!

Поставив коней и положив им сена, аргаталы вошли в крытый камышом курень. В курене было накурено, со всех сторон слышались возгласы, смех, отчего светильники у стен трепетали длинными огненными языками, казалось готовые вот-вот погаснуть.

— Атаман, товариство! Ваши головы! — вразброд поздоровались прибывшие.

— Ваши головы! — за всех ответил ещё молодой, слепой на один глаз казак, который был ближе других к двери.

— Просим, пан-молодцы, садиться, — отозвалось ещё несколько голосов.

Какое-то время в курене ещё стоял шум, потом к есаулу подошел повар:

— Пане атаман, благослови за стол садиться.

— Пускай пан отец благословит, — ответил атаман.

Поправив бороду, Мелхиседек благословил всех на трапезу, перекрестил стол.

Атаман первым полез под иконы. Прервались шутки, казаки чинно усаживались за стол; ближе к двери, потеснившись, примостились аргаталы. На скамье под стеной остался один Зализняк.

— Максим, — хлопнул рядом с собой по скамье Роман, — иди, чего же ты сидишь?

— Не хочу.

— Иди, иди! Видано ли, чтобы человек с дороги есть не хотел, — обернулся к нему одноглазый.

— Говорю же, что не хочу, — глухо промолвил Зализняк.

— Брешешь, как пёс шелудивый…

— Не бреши сам, а не то…

— Ну и колючий же ты, человече, — обиженно промолвил одноглазый и повернулся к двери, откуда кашевар вынес полные ваганы

[12]

жирных крупных сельдей. Кашевар поставил сельди посреди стола, головами к атаману, а сам снова выбежал в другую половину куреня.

Максим невольно взглянул на стол, глотнул слюну. В не прикрытую кашеваром дверь ворвался вкусный запах тетерки, разошелся по куреню, защекотал ноздри. Максим стремительно поднялся со скамьи и вышел во двор. Какое-то мгновение постоял у порога и пошел в конюшню. В крайнем слева стойле мягко похрустывал сеном Орлик. Узнав по походке хозяина, он перестал хрустеть и, вытянув шею, тихо заржал. Максим похлопал коня по крутой шее, тот ласково ткнулся мордой под руку.

— Ешь, Орлик, ешь, — тихо сказал Зализняк, — у нас ещё дальний путь.

Он прошел в угол, где была сложена сбруя, и нащупал мешок с припасами. Сунул в карман несколько пропахших плесенью сухарей, черствых как кремень, зачерпнул пригоршню сушеного проса и пошел к воротам.

— Пусти, я выйду, — сказал он казаку, сидевшему на колоде у ворот.

— Куда ты пойдешь, ночь уже на дворе.

— Я вернусь.

— Да как же я тебя узнаю, ночью не велено впускать никого.

— Как?.. Я назову какое-нибудь слово. Ну… ну, примером, «доля». Или пусть лучше «недоля». Слышишь, «недоля» скажу.

Удивленный казак молча развел руками, отодвинул два деревянных засова.

Зализняк долго бродил по степи. Когда возвращался назад, уже взошел месяц, ясный, большой, немного щербатый, словно надломанный каравай хлеба. В редуте было тихо, только перекликались казаки, стоявшие на часах.

— Славен город Петербург, — слышалось из одного конца редута, и сразу же звучал ответ: «Славен город Переяслав». Потом снова наступала тишина.

На башне у ворот казак тихо мурлыкал песню. Услышав голос Максима, он выглянул в оконце:

— А, недоля пришла. Заходи.

Казак слез вниз. Впустив Максима, широко зевнул, перекрестил рот.

— Ох, и скука! Хоть на месяц бреши. Табачок есть? А то у меня только на одну трубку осталось, да и тот никудышный. Позавчера проезжие купцы закуривать давали. Бакун,

[13]

ох, и крепкий да пахучий, словно горилка, настоенная на шафране…

Казак хотел подольше задержать Зализняка, но тот, отсыпав ему на несколько трубок табаку, прошел в курень.

Отыскал свободное место, снял и постелил кунтуш. Неподалеку, из угла, послышался Романов голос:

— …Зашли мы в садок, сели под яблоней. Яблоня большая, ветвистая…