Гайдзин

Но Тайрер притворился, что не понял, и замахал руками, мешая ему пройти. Он старался, чтобы это выглядело ненамеренно, и внимательно следил за тем, чтобы случайно не коснуться его, говоря, какие ужасные разрушения вызвал пожар и как здорово проявили себя самураи. Джейми и остальные находились за его спиной, поэтому он никак не мог определить, сколько у него времени. Офицер вдруг прорычал: «Бака!» Тайрер увидел, как его лицо исказилось в гневе, и приготовился принять удар, но в ту же секунду услышал голос Джейми: «Отчаливайте же, черт подери!» Его грубо отпихнули в сторону, и японец побежал к катеру.

Тяжело дыша, Тайрер поднялся на ноги, чувствуя облегчение. Он увидел, как катер на всех парах отвернул от причала, а три его товарища нырнули в каюту; боцман стоял у руля, матрос – на носу, свет в каюте погас, едва самурай добежал до края пирса, и его ревущий окрик, приказывавший им вернуться, утонул в грохоте двигателя. За миг до того, как свет в каюте погас и Хирага и Акимото повернулись к ним спиной, Тайреру показалось, что он отчетливо увидел их лица, а если увидел он, то офицер должен был увидеть непременно.

– Почудилось, – охнул Филип, уже торопясь прочь самым быстрым шагом, на какой отваживался.

Он приподнял шляпу, здороваясь с самураями у костра, они равнодушно кивнули, и когда до него долетел окрик на японском: «Вы, подойдите сюда» – он уже растворился в толпе. Отойдя на безопасное расстояние, он припустил трусцой и вдохнул первый раз только тогда, когда благополучно добрался до своей миссии.

– Боже милостивый, Филип! – воскликнул Бертрам, выпучив на него глаза. – Бедный вы бедный, да на вас лица нет, что случилось?

– О, подите вы на… – отрезал Филип, еще не придя в себя после всего, что пережил только что.

– Это почему же так далеко? – поинтересовался сэр Уильям с порога своего кабинета, голос его звучал резко, лицо застыло в напряжении.

– О… о, прошу прощения, сэр, это была… просто шутка.

Его слова были встречены раздраженным хмыканьем.

– Филип, да у вас умственное расстройство! Где, дьявол меня забери, вы пропадали? У вас на столе лежат послание от бакуфу с пометкой «срочно», которое необходимо перевести, депеша сэру Перси, которую необходимо переписать – она должна попасть на «Красотку из Атланты» сегодня же, – а также четыре требования на возмещение убытков по страховке, на которые нужно поставить печать, я уже подписал и проверил их. Когда закончите, возвращайтесь и разыщите меня. Я буду либо здесь, либо на причале, провожать пассажиров… ну что вы стоите как истукан! Живо за работу!

Сэр Уильям вернулся к себе, закрыл дверь и привалился к ней спиной. Взгляд его неизменно возвращался к папке Андре, которая аккуратно лежала посредине стола. Его опять охватила печаль.

Когда Анжелика ушла, он просидел без движения целый час, если не больше, пытаясь принять решение, отчаянно боясь ошибиться, ибо поистине это был вопрос жизни и смерти. Мысли бродили по закоулкам его собственных воспоминаний: детство в Англии, работа в Париже, в Санкт-Петербурге, его дом там, и сад, и смех, который он делил с Вертинской весной и летом, осенью и зимой, сгорая от любви; потом снова Англия, поля сражений Крыма, а потом мысли забредали в темные, окутанные клубящейся мглой уголки сознания, которые пугали его.

Он был рад, что голос Филипа вернул его к нормальному состоянию. Его взор снова рассеянно прошелся по комнате, остановился на огне в камине, потом папке, потом скользнул мимо нее – к очаровательному юному лицу, улыбавшемуся ему с миниатюрного портрета. Его сердце разбилось на тысячу осколков, как разбивалось всегда, затем само, без его помощи, вновь сложилось воедино. Только каждый раз он недосчитывался крохотной его части.

Он подошел к столу, взял портрет в руки и внимательно посмотрел на него, каждый мазок кисти уже давно нестираемо отпечатался в его памяти. «Если бы у меня не было ее портрета, забыл бы я ее лицо, как Анжелика забывает своего Малкольма?»

– На это нет ответа, Вертинская, любовь моя, – печально произнес он, ставя портрет на место и с трудом сдерживая слезы. – Может быть, и забыл бы твое лицо, но тебя – никогда, никогда, никогда, никогда.

И как он ни старался вернуться в прошлое и заново пережить то время, когда острее всего чувствовал себя живым, бумаги Андре глухой, железной дверью вставали между ним и его воспоминаниями.

«Будь он проклят!

Ладно, что толку сыпать проклятиями, принимай решение. Довольно предаваться воспоминаниям и колебаться, – приказал он себе. – Берись за работу, закончи с этой проблемой, чтобы можно было заняться вещами куда более важными, как, например, Ёси и грядущая война против Сацумы – ты посланник ее королевского величества. Веди себя как пристало посланнику!