Галантные дамы

Конечно, есть дамы, которым легко и привольно плавается и в открытом море, и в сладкой пене волн Венеры; они там резвятся привольно, без всяких одежд, и, как только им вздумается, направляются к кипрскому храму богини любви и в ее сады, где услаждают себя сколько душе их угодно; но один черт ведает, почему о них не злословят в свете и имен их не упоминают, словно они никогда не являлись в этот мир. Так фортуна благоприятствует одним и противодействует другим, подвергая их людскому злоречию либо ограждая от него. Так было в мое время, да и теперь все осталось по-прежнему.

В годы царствования короля Карла в Фонтенбло появился пасквиль довольно низкого и порочащего свойства: он не оставлял без внимания ни вельможнейших дам, ни всех прочих. И если бы узнали имя автора — ему пришлось бы ох как несладко.

В Блуа, когда заключался брак между королевой Наваррской и ее будущим коронованным супругом, появилась другая, не менее отвратительная книжонка, направленная против особы очень высокого полета, — и снова разыскать автора не удалось; в дело были замешаны многие весьма благородные и храбрые господа, но они лишь рубили клинками воздух и сотрясали небеса опровержениями. За сим скверным сочинением появились и другие, затмевающие все доселе известное в этом роде: получилось, будто от времени царствования Генриха III не помнится ничего, кроме разных похабных историй; причем один наиболее вопиющий пасквиль был составлен в форме песни и положен на мотив всем известного танца, часто исполняемого во дворце, благодаря чему вскоре его напевали все (и при дворе, и на его задворках: и пажи, и лакеи — и тенором, и басом).

А в правление короля Генриха III приключилось еще худшее: некий дворянин — чье имя мне известно, да и его самого я видел собственными глазами, — так вот, этот дворянин однажды подарил своей возлюбленной книгу с рисунками, где многократно были запечатлены тридцать две дамы как из самого высшего общества, так и менее титулованные; их представили во всем их нагом естестве, лежащими забавляющимися со своими поклонниками, также не имевшими, чем прикрыться, и нарисованными в простодушной наготе. У некоторых прелестниц имелось по два или три обожателя — у кого больше, У кого меньше; из этих тридцати двух дам и их кавалеров было составлено почти полторы сотни совершенно разных фигур в позах, позаимствованных у Аретино.

Портреты поражали сходством; причем не все красовались без одежд — иные попали туда в том же платье, прическе и украшениях, как их встречали при дворе. И так обошлись не только с кавалерами, но и с милыми прелестницами! Короче, книга эта была так прелюбопытно и прихотливо изукрашена, что и сказать нельзя, а потому стоила восемь или девять сотен экю и поражала яркостью красок.

Эта дама однажды ее показала другой — своей близкой приятельнице, находящейся под крепким покровительством одной высокорожденной особы, чей портрет попал в книгу. Но поскольку приятельница снискала большую любовь своей знатной покровительницы, она поведала ей обо всем. Та, вечно снедаемая любопытством, тотчас захотела повидать сей курьез и сговорилась со своей вельможной кузиной, тоже изъявившей такое желание. Они очень горячо любили друг дружку — и не могли не присутствовать вместе на таком пиршестве как для глаз, так и для любопытного ума.

Дамы разглядывали книгу очень пристально, не в силах оторваться, — и в каждый листик в отдельности всматривались подолгу, даже ненароком не пропустив ни одного, что заняло у них добрых два часа их драгоценного времени. Вместо того чтобы разъяриться и метать громы и молнии, они смеялись и восхищались, изучая каждую черточку, — и так разгорелись любострастней, что начали друг друга целовать, как голубки, и обниматься; и зашли еще гораздо дальше, ибо имели друг к другу подобные склонности.

Обе эти дамы оказались смелее и мужественнее, да и стойкостью превосходили ту, о которой мне рассказывали: она однажды, увидев эту книгу вместе с двумя своими подругами, пришла в такое восхищение и любовную горячку, ей так захотелось последовать сейчас же столь выразительным примерам и томным картинам, что дотерпела лишь до четвертого листа — и упала без чувств. Право, чудовищный обморок; и как же эта особа, сомлевшая от избытка страсти, не похожа на Октавию, сестру Цезаря Августа, каковая, в некий день услышав от Вергилия три стиха, посвященные ее погибшему сыну Марцеллу (за эти-то всего-навсего три стиха она пожаловала поэту целых три тысячи экю), тотчас лишилась сознания. Вот истинная любовь, только совсем иного рода!