Галатея, или Последний роман для девственников

Писатель Лоринков возвращается к мемуарам генерала Крянгэ после недели лихорадочного записывания плана будущей книги, которая, — по прошествии недели, — кажется ему чем-то неодушевленным. Что же. Лучше плохая книга, чем мертвая. Бросает бумаги в пакет, — там рукописи четырех последних книг, которые уже изданы, блокноты, бумаги, мелкие купюры, на которых записывал фразы, — выносит его в Долину Роз. Сжигает у родника. Сверху спускается наряд карабинеров, добрый день, что происходит, — всего лишь жгу мусор, говорит Лоринков, и глядит вслед наряду, этим детям несчастным, ну как с такими можно что-то выиграть? Некоторые «исследователи» заявляют, — согласен с ним генерал Крянгэ, — что мы, якобы, «потеряли возможность разобраться с казаками и выгнать их из Приднестровья» и «не дали нашим парням выйти из окопов». Все эти слова — авантюра, восклицает Крянгэ, особенно, если учесть, что армии, в полном смысле этого слова, у нас тогда не было. Нет и сейчас, добавляет Лоринков. В этих условиях «разобраться» с противником, хорошо оснащенным и вооруженным, значило пойти на провал, неоправданные и многочисленные человеческие жертвы, снова переходит на казенный язык министр обороны Крянгэ, который умрет, не увидев окончательного краха молдавской армии. Продадут все. Утверждения некоторых «политиков», что проблемы внутреннего политического противостояния можно решить оружием, оказались ошибкой, смотрит с будущее с некоторым оптимизмом генерал Крянгэ. Становится дипломатом. Подписание соглашения между Молдавией и Россией «О принципах мирного урегулирования» и ввод миротворцев оправдали себя, любуется он фразой, которую не стыдно и в официальное сообщение вставить. Оставляет бумаги на столе, отправляется спать. Храпит, затихая. Жена прислушивается, генерал в том возрасте, когда, при заложенном дыхании, может остановиться ночью сердце. Развалился за год. Еще прошлой весной был подтянут и стремителен, когда велел выдвигать колонну на Кишинев, и писатель Лоринков проснулся в квартире на краю города из-за лязга и грохота, думал дорожные работы, выглянул в окно. Бронетранспортеры, мама. Как ты думаешь, что это? Неужели приднестровцы? Нет, я читал, что министр обороны с президентом в ссоре. Замолчите, оба. Женщина, прижав к себе двух подростков, глядит на цепочку бронированных машин из окна, и на свет в окне никто не обращает внимания, это Кишинев, если что, сопротивления не будет, нам бы выспаться. Утром, умывшись, Крянгэ продолжает. Надо бы теперь про личную храбрость, думает он. Вспоминает. В разговоре с генералом Дабижей я подчеркнул, что нужно как можно быстрее организовать оборону на выгодных рубежах, пишет он, представляя себя рубящим ладонью воздух, ну, как в фильмах. К полудню Дабижа позвонил генералу почему-то из Новых Анен и доложил, что осмотрел в городе школу, решил оборудовать ее под командный пункт и пойдет смотреть что-то еще. Крянгэ отчитал его за то, что он ищет командный пункт в 25 километрах от наших войск, а ведь в Варнице в это время шел минометный обстрел! Крянгэ ухмыляется. Он дубоват, он не очень умен, но он не трус, и Дабижа, — заплетающимся языком мямливший что-то по телефону, — до сих пор заставляет его гадливо приподымать верхнюю губу. Оскал при виде падали. Позже, — добивает упавшего Крянгэ, — когда Дабижа приехал в Варницу, то, будучи в окружении полицейских, то упрекал их в том, что они не могут навести порядок в стране, не умеют ловить преступников. На лицах людей были ярость и возмущение, вспоминает Крянгэ, и со вздохом добавляет, что, конечно, ему пришлось их успокаивать. Выпили вина. Закусили плациндой с луком и яйцом. Бабушка Четвертая жарила плацинды с гусиным жиром — фирменный секрет переселенцев из Мартанош, — когда почувствовала, что все. Позвала мужа. Дедушка Четвертый высунулся из окна, крикнул водителю, и вывел жену из подъезда, та споткнулась. На счастье. Повезут в роддом номер один, где закричит лет двадцать спустя оглушительно писатель Лоринков, а потом его сын Матвей, а потом его дочь Глаша, и это будет уже старая больница. А сейчас новострой! Бабушка Четвертая стонет и, охает, но скорей для порядку, ей по-настоящему страшно лишь за то, что сын может родиться каким-то не таким, В сорок два-то года. Роды длятся шесть часов, и когда мальчика обмывают— Дедушка Четвертый на радостях первый и последний раз в жизни уходит в недельный загул, — спрашивает врачей. Все ли нормально? А ты что, не чувствуешь, смеются они, родила же без сучка без задоринки. Врач, остановившись над ней, глядит на свое перевернутое в повязке лицо, и все понимает. Говорит, что так нельзя. Если от жизни ждать только худшего, оно придет, говорит этот нежданный пророк, и все сбывается, жизнь у Бабушки Четвертой будет плохая, очень плохая, но разве не того она ждала, разве не вызывала на себя всяческие беды, настороженно ожидая лишь их? Сама накликала. И род ее развеется по миру, словно израильский народ передал ему эстафету, и село, где умер ее отец, в 1992 году накроет ракетным обстрелом за два дня до мира. Обстановка на переговорах — делает к этому миру скачок генерал Крянгэ, — была крайне сложной. Она накалилась до предела, — продолжает сыпать штампами генерал, — когда в дом, где велись переговоры, вошла группа вооруженных до зубов гвардейцев с комбатом Костенко. Нам угрожали. Но мы не поддавались на провокации, утирает генерал пот со лба, и комбат Костенко глядит на него исподлобья с фотографии, на которой снялись представители молдавского и приднестровского командования. Черно-белая. Почти все — бывшие афганцы.