Галатея, или Последний роман для девственников

Малыш ненавидит балет, поэтому путч 1991 года запоминается ему невыносимой скукой у телевизора, тем не менее, он сидит у экрана вместе с матерью и братом, и всем Кишиневом, и всей МССР, и всем СССР. Всем миром. Девушка в белых тапочках и некрасивой длинной юбке, под которой видны обтягивающие штаны — скоро такие войдут в моду и в них станут щеголять все одноклассницы Малыша, «лосины» — прыгает вверх и замирает, поддержанная мускулистым партнером. Балеруны — педики. Малыш это точно знает, а вот пловцы, к примеру, не педики. Потому что Малыш только и делает на предварительной тренировке, что пристраивается за девочками, плывущими в стиле брасс. Все они так делают. Это пройдет, говорит тренер Маме Второй, да и всем мамам, обеспокоенным гормональным взрывом в головах детей. Малыш отжимается. К осени нужно быть в форме, — тренировок будет по две в день, предупрежден он, — да только что с нами со всеми будет осенью? Советский реванш. Балет все длится, и Малышу кажется, что те несколько лет, когда он ложился спасть на полтора часа позже, чтобы посмотреть «Прожектор перестройки», или смеялся ужасно смелым передачам, в которых Юрий Никулин рассказывал анекдоты людям прямо на улицах, просто наваждение. Прошедший морок. Мама Вторая ужасно переживает, сидит в комнатке, сжав кулаки, и все повторяет — как же так, неужели все, как же так. Трансляция прерывается. Телевизионщики — ужасно смелый народ, думает Малыш — показывают танки, Москву, людей, цветы. Неужели они осмелятся? Кто они? Что осмелятся? Папа Второй стреляет на полигоне, донельзя радуясь тому, что семья осталась в Молдавии, дела сейчас начнутся мужские. На Москву. Папа Второй слышит эти разговоры в офицерской столовой, и думает, что никто никуда не пойдет, духу не хватит, так оно и случается. Но офицеры гудят. Пойти на Москву колонной, и раздавить там это демократическое говно, говорят они между собой, озлобленные нищетой и неурядицами. Папа Второй стреляет. Первые несколько дней после отъезда семьи он спал и выпивал, потом ему надоело, и он начал каждый вечер париться в бане, а по утрам стрелял. Выбивал десятку. Боеприпасов никто не считал и не жалел, бардак страшный, думает Папа Второй о части, так хоть на стрельбе руку набью. Снова попал. Фотографируется, большой и черный — черный бушлат, черное от мороза и загара лицо, черные валенки, — на память на заснеженном полигоне. Кабельное отключили. Кто-то собирается. На Москву. Майор Петров никуда не собирается, кормит кошек, и Папа Второй иногда думает, а не стал ли бы он таким же майором Петровым, не будь у него жены и детей. Семья нужна. Папа Второй решает это для себя, и, когда жена звонит, чтобы решить насчет Молдавии, говорит — да, оставайтесь, я приеду через пару лет. Дослужу. Идет на полигон и стреляет. Автомат, пистолет, снайперская винтовка, карабин. Забавы ради — дымовые шашки. Возвращается домой, включает телевизор, а там балет. Точно кто-то умер, думает Папа Второй, и садится у телевизора с куском розовой ненастоящей ветчины на тарелке. Китайская подделка. Трансляция прерывается. Путчисты бросили вызов… Телевизионщики смелые, хмыкает Папа Второй. Мама Вторая судорожно сжимает руки сыновей: нет, мы не дадим им, не позволим. Малыш верит.