Галатея, или Последний роман для девственников

Роман «Семья Рубанюк» получает Государственную премия СССР в 1952. Книга, — пишется в аннотации, — рассказывает о борьбе украинского народа с фашистскими оккупантами. В центре повествования, предваряет сюжет аннотация, находится семья старого колхозного садовода Остапа Григорьевича Рубанюка, крепкого, как могучий ветвистый дуб, ушедший корнями в родную землю. В 1952 году книга была свежей, словно корейская зелень. Хит сезона. Десять экземпляров даже отправили в Корею, нашим ребятам, которые проливают кровь как китайские добровольцы. Запоминаются образы сыновей Остапа Рубанюка, которых зовут Ивана, Петра и Сашко. Капитан Лоринков кивает. Правда, запоминаются. С волнением следишь за чистой и светлой любовью Петра и Оксаны, за всеми переживаниями, выпавшими на их долю, пишет аннотацию к книге желчный человек по фамилии Мариенгоф. Строчи, очкарик. Время ваше прошло, и в историю войдет крепкий, словно дуб или соцреализм, труд настоящего Поповкина, а не ваша пьяная с Есениным кабацкая рыготина во времена, о которых все уже забыли. Мариенгоф подрабатывает. Дела его шатки и валки. Живет в Москве, но всеми забытый. Не расстреливают, но и печататься не дают. Подрабатывает переводами да тем, что пишет аннотации к книгам авторов, которые входят в силу. Кормится объедками. Сын повесился, свет в окнах погас навсегда. Звезды померкли. Ходячий вампир, вот вы кто, Мариенгоф. И даже титан Маяковский, которого вы оплевали и оболгали в своем претенциозном романе «Роман без вранья», каково, назвать роман «Романом», — самовлюбленность этих сраных гумилевых да гиппиусов пределов не знает, — остался в памяти народной и его все любят. А вы ничтожество. Мариенгоф кивает. Он смирился. Сын рос быстро, да умер. Все гипертрофированная гордость, отсутствие принципов настоящего советского поведения в воспитании парня. Папочка в воспоминаниях врет. Пишет, что мальчик повесился от несчастной любви. Нет. Все литературоведы Санкт-Петербурга и спустя 50 лет помнят, как оно было на самом деле, а пока об этом просто шепчутся в «Детизе», где Мариенгофу из жалости дают перевести иногда сказки. Семейная ссора. Папаша дал пощечину, а мальчишка, — которого с детства дрессировали блефовать никому не нужной ложно понятой честью, — взял да повесился. Записку оставил. «Я не подлец». Осиротил родителей, горем убил мать. Каков подлец. Несоветская семья, несоветская смерть. А ведь подавал надежды. Мариенгоф горбится. Он давно уже умер, левая половинка повесилась с Есениным, правая с сыном, с мальчиком. Держится. Ночами пишет роман. Какое-то, прости Господи, говно. В пересказе выглядит сущей нелепицей. Какая-то парочка, она из бывших, он тоже, живут в брошенной квартире в Петрограде во время революции, но все внимание сосредоточено не на событиях Времени, а на эгоистичных переживаниях этих двоих. Не без грязи. В самом начале девчонка просит юнца, явно с себя списанного, — нет, если грязь в душе, это навсегда, ее даже такой пропащий как Сережа Есенин почуял, — поставить ей клизму. Каково? Клизменная литература. Да уж, это не «Семья Рубанюк» или не, к примеру, «Поднятая целина». Как типично для Мариенгофа. Роман бредовый. Но дурачок все равно пишет, говорит, это его от сумасшествия спасает. И название какое-то дурацкое, вполне в его духе. Говорит, «Циники».

50