Итак, перед смертью брат поведал Септимию Северу об истинном положении вещей и власти, которую приобрел в империи любимец цезаря. Цезарь благоразумно стал ограничивать привилегии Плаутиана. Его и самого покоробило чрезмерное количество статуй Плаутиана, — часть из них цезарь велел переплавить, заявив, однако, что «лично ему я никогда ничего плохого не сделаю». Плаутиан считал, что настраивает императора против него сам Каракалла, у которого очень не складывалась семейная жизнь с молодой женой, дочерью всесильного временщика. Префект не считал нужным скрывать свое неприязненное отношение к соправителю и своему зятю, пока еще считая себя всесильным, но теперь откровенно враждебные действия заставили Каракаллу принять ответные меры. Он разработал план — не очень хитроумный, но оказавшийся весьма действенным. С помощью своего учителя Каракалла уговорил трех центурионов заявить, будто они получили от своего начальника Плаутиана тайный приказ убить императора и его сына Каракаллу. Они даже предъявили якобы написанный самим Плаутианом приказ о преступном убийстве. Неизвестно, как бы поступил император, увидев этот приказ, но помогло опять нежданное обстоятельство, что-то вроде божественного провидения, столько раз помогавшего Северу в жизни. В данном случае для Каракаллы и центурионов оказался благоприятным сон, который приснился императору как раз в ночь накануне «раскрытия заговора Плаутиана»: ему приснилось, как Клодий Альбин, якобы живой, плетет против него козни.
И когда наутро императору донесли о кознях его ближайшего друга, он уже морально был готов поверить всему. Значит, видел вещий сон! Цезарь повелел немедленно вызвать к нему префекта. Стража у ворот императорского дворца пропустила лишь одного Плаутиана, задержав его спутников. Разумеется, у прозорливого и всегда бдительного сановника это вызвало подозрения, но делать было нечего. Когда он вошел в зал, где его ожидали Север и Каракалла, первый сразу взял быка за рога и спросил спокойно, без гнева: «Так тебе очень не терпелось нас убить? Почему?»
Даже Плаутиан, никогда не теряющий хладнокровия, не смог в ответ произнести ни слова. Мгновения замешательства хватило Каракалле, чтобы наброситься на префекта. Вырвав у него меч, Каракалла свалил его, ударив кулаком в лицо. Разъяренный наследник престола наверняка голыми руками задушил бы ненавистного врага, но цезарь велел добить префекта присутствующим в зале офицерам своей личной охраны. История сохранила и такую деталь драматической сцены: кто-то из дворцовой прислуги, видимо, очень ненавидевший префекта, выдрал у умирающего из бороды клок волос и бросился с ним в палату, где сидели и спокойно беседовали еще ни о чем не знавшие женщины, Юлия Домна и Плаутилла, свекровь и невестка. Взмахнув клоком волос, слуга торжествующе воскликнул: «Вот он, ваш Плаутиан», — к ужасу одной и к нескрываемой радости другой.
Труп Плаутиана сначала вышвырнули в уличную канаву, однако затем Север распорядился похоронить бывшего друга.
На заседании сената цезарь не выдвинул прямого обвинения против убитого префекта, но долго занимался переливанием из пустого в порожнее, рассуждая над слабостью человеческой натуры вообще, которая не всегда в состоянии пройти испытание властью. Это свойственно лишь сильным личностям. И обвинял себя, что не сумел разобраться в истинной сути покойного вельможи. Смертельно перепуганные, сторонники Плаутиана затаились, все ожидали череды смертных приговоров. Север, однако, в данном случае проявил потрясающую сдержанность, лишь одного из сенаторов приговорил к изгнанию, да и то на не очень длительный срок. Другой сенатор, не дожидаясь приговора, покончил жизнь самоубийством. Дочь и сын Плаутиана были сосланы на Липарские острова[36], где жили в нужде и унижении. Смерть их постигла несколько лет спустя, когда императором стал Каракалла, все еще пылавший ненавистью к бывшей жене. А что касается статуй Плаутиана, то их все снесли сразу же, а затем переплавили в металл.
Так неожиданно и жестоко оборвалась жизнь человека, о котором Кассий Дион говорил: «В мое время он был самым могущественным из людей, всех приводил в дрожь, и его боялись больше, чем самих цезарей».