Галерея святых или исследование образа мыслей, поведения, правил и заслуг тех лиц, которых христианство предлагает в качестве образцов

А между тем бредни гиппонского епископа считаются, по мнению наших современных богословов, безапелляционными решениями. Но даже среди тех ученых, которые называют себя ортодоксами и католиками, многие не очень высокого мнения об этом отце церкви. Они критикуют его стиль, игру слов, ухищрения, жалкие аллегории, почти всегда натянутые и неестественные рассуждения. Многие хотели бы выдать его книгу "О граде божьем" за шедевр, но другие справедливо обвиняют его в том, что он беззастенчиво использует Варрона, Цицерона и Сенеку - языческих авторов, обладавших большим образованием и изяществом стиля, чем он.

Его обвиняют также в полном незнании еврейского языка, совершенно необходимого для понимания еврейских "священных" книг. Поэтому напрасно мы станем искать в сочинениях Августина средства понять эти книги. Он видит в них лишь фигуры и аллегории, годные для того, чтобы прикрыть его невежество. С этой целью он, очевидно, выдвинул принцип, что "писанию можно придать любой смысл, не противоречащий благочестию". Это значит превратить его в восковую игрушку, как вполне правильно заметил один ученый критик.

Августин был сначала, как известно, манихейцем. Если верить ему, то его обращение произошло чудесным путем: он услыхал (или ему послышался) голос, предлагавший ему прочитать творения святого Павла. Едва только он прочел несколько строк, он почувствовал себя новым человеком. Он сразу стал защитником "благодати", разгадал тайны провидения, стал глубокомысленно размышлять о "предопределении". Благодаря умению писать о непостижимых вещах, которых он так и не разъяснил и которые останутся загадкой до скончания веков, он стал во главе школы, боровшейся с учением Пелагия и Целестия. Еще и в наше время он считается непогрешимым оракулом у янсенистов, которые под его знаменем сражаются против молинизма, то есть против взглядов Пелагия, воскрешенных некиим иезуитом; при этом обе стороны, несмотря на свое ожесточение, ничего не смыслят в сути своего горячего спора. Но ведь для богословов как раз очень важно, чтобы ни сами они, ни другие не понимали предмета их споров.

Несмотря на глубокое почтение, которое церковь питает к произведениям нашего святого, его система в его время, как и в наше, не пользовалась, по-видимому, все общим признанием. Его обвиняли в том, что он воскресил учение древних стоиков о роке, отверг свободу воли человека и этим внушал своим последователям либо беспечность, либо отчаяние. Но его противники не замечают, что вся религиозная система евреев и христиан во всех отношениях основана на чистейшем фатализме.

Бог возлюбил Якова и отринул Исава уже во чреве матери. Бог избрал еврейский народ и отверг все прочие. Бог удостоил познания евангелия несколько народов, а остальным предоставил гибнуть во мраке невежества. Одним словом, и в Ветхом и в Новом завете бог ожесточает людей, которых ненавидит, и дарует милость тем, кого любит. Разве Павел в Послании к римлянам (9, 18) не говорит совершенно ясно, что он "кого хочет-милует, а кого хочет-ожесточает"?

Далее, разве бог, который все предвидел и в своих вечных предначертаниях предопределил искупление рода человеческого, не предвидел и не организовал падения мятежных ангелов, первородного греха, смерти своего сына, оказавшейся необходимой для исправления рода человеческого? Поэтому проповедовать фанатизм-значит проповедовать христианскую религию, для которой ее бог всегда был тираном, руководствующимся единственно своими всемогущими прихотями. Когда наши богословы оказываются в этом пункте приперты к стенке, они исчерпывают вопрос заявлением, что "это тайна". Но позволительно спросить их, зачем же они постоянно бессмысленно рассуждают относительно предметов которые они сами считают выше своего разумения?

Впрочем, несмотря на глубокие знания и чистоту своего учения, Августин имел как будто не очень четкие представления о наиболее важных тайнах христианской религии. Во всяком случае, он трактовал их столь легкомысленно, что его можно заподозрить в неверии. Так, в трактате "О троице" (книга 5, глава 9) он говорит, что три лица в троице допускают не для того, чтобы не оставаться совершенно безгласным насчет этого. Таким образом, по мнению этого святого учителя, одна из величайших тайн христианства сводится к словам, лишенным всякого смысла и придуманным только для того, чтобы дать пищу для споров или чтобы придать хоть какой-нибудь смысл утвердившемуся в церкви взгляду, который надо поддержать во что бы то ни стало.