Галерные рабы

Как выпадала свободная от дел домашних минутка, Сафонка сбегал на стройку, любовался, как взметываются над холмом двухсаженные мощные бревенчатые стены, тын, надолбы. Над ними грозно взирали с высоты десятисаженной, коли мерить от верхней части стен, Большая и Тайницкая башни с шатрами.

Несмотря на запрет, Сафонка с дружками частенько залазил на самый верх, чтобы окинуть взором раскинувшееся на левом берегу приволье лесное, поглазеть на хитрые снасти, на умельство плотников.

— Комяги-то зачем? — любопытствовал Сафонка у мастеров, кивая на большие деревянные сосуды в форме ладьи, стоящие на башне.

— Скоро уж отрок, инда ума не нажил. Пораскинь-ка сам… Осада, пожар ли приключитца — запас водный нужон. А вообще-то ходи отсель, не можно тутай людям сторонним быти…

Окнами в окружающий мир открывались в крепостных стенах ворота — Проезжие, Ильинские, Пятницкие и Затинные. Служивые, охраняя рубежи царские, садились в слободах, обрабатывали наделы, даденные им за службу, торговали, ремесленничали.

Надвое делился Воронеж: детинец — воеводский город — и посады. Каждая часть имела свои церкви. В крепости, скажем, стояли Троицкая, Соборная в честь Благовещенья пречистой богородицы с пределом Николы-чудотворца, да Никольская. Святого Николу в те поры почитали Христа пуще, посему в посвященной ему церкви колокольню развели на четырех столбах шатром, на ней же восемь колоколов — два поповых и шесть мирских.

Раскинулись в крепости воеводский двор, съезжая изба, осадные дворы для служивых людей, две житницы с хлебом, два зелейных — пороховых — погреба, оружейный сарай.

Посад мог похвастаться Пятницкой и Космодемьяновской (Воскресенской) церквями, обнесенными стеной, торговой площадью, многочисленными лавками да ларями.

Семен Иванов за заслуги воинские приписан был к детям боярским, [3]земельный надел имел. Обитал в Казачьей слободе, предпочитая жить со своими — и людишки знакомые, и при сполохе, коль беда нагрянет, легче до крепостных стен пробиться.

Вокруг нарождались слободы поменьше и победнее: Пушкарская, объединявшая десятки хозяйств пушкарей, Затинная, населенная стрелками из затинных пищалей, Напрасная. Тут же держали дворы иные воронежские помещики. Жили они в уезде, однако при набеге вражьем скрывались в городе.

Странным показался бы воронежский посад далеким потомкам Сафонки — нам, например, живущим четыреста лет спустя. Малый числом жителей, сравнительно большой площадью: ведь при каждом хозяйстве своя угода — сад, огород, выгоны, а то и луг, и пахотный надел. Дома прятались в глубине дворов, улиц в современном понятии не существовало. Они появились лишь после того, как по государеву указу здания стали ставить «у лица» двора, по ниточке — один обок другого. А тогда это были узкие коридоры в лабиринте плетней, палисадов и заборов, змеями петляющие промеж дворов, от храмов к городским воротам и раз от разу упирающиеся в тупики.

Город рос вместе с Сафонкой. Оба испытали в детстве и радости, и муки. Враждовали люто воевода Иван Кобяков с казачьими головами Иваном Арсеньевым и Борисом Хрущевым. Запретил воевода пушкарям, затинщикам да воротникам — ворот стражам — в стройке участвовать. Плотникам жалованье не платил — те и сбежали. И пошел в стольный град Москву царю Федору Иоанновичу донос: «…без плотников, государь, козаки и стрельцы города рубить не умеют, а городовой мастер Илья Котеринин на Вороножи живет без дело».

Паны дрались, а трещали чубы у холопов. Положил царь гнев на ослушников воли своей и указал воеводам воронежскому, михайловскому, пронскому да тульскому «беглых плотников, всех сыскав и бив батоги, за поруками выслать с сотником казачьим с Михаилом Качаловым». Побратиму помогал и Семен Иванов.

Плотников учили батожьем за самовольство, а потом выплатили им жалованье и дали припасы съестные.

Сафонке день расправы над беглыми запал в душу навсегда. Да и можно ли забыть свист кнутов, вопли истязуемых, тупые чавкающие удары кожаных ремней о человеческие тела, острый запах крови и смертного пота, от которого шарахались лошади… Отец на что ратник крепкий, ко всему привычный. И воевать приходилось, и людишек воровских ловить, государеву волю исполняя. Крови и смерти не страшился, жизнь свою готов был положить в час любой, а потому и чужого живота не жалел. Но поставлять жертв палачам не нравилось ему. И запил в ту ночь Семен люто, по горло набрался хмельной браги — чтобы только не слышать стоны и проклятья тех, кого словил он и отдал на катованье.

Глядя, как жестко, по-взрослому сжав губы и нахмуря чело, смотрел Сафонка на бичевание, решил про себя Семен: пора мальцу к делу воинскому приучаться, нечего порты на полатях протирать.

Тяжко далась наука бранная, но десять лет, проведенных в поте лица, не прошли даром. Скакал Сафонка на лихом коне не хуже бывалых казаков, саблей и пикой владел играючи, метко стрелял из завесной пищали. Даже к пушкам его подпускали пушкари: и к ним на выучку отдавал сына сотник.