Галя Ворожеева

— Подкрепись-ка. Умоталась, поди, за день-то.

Обветренное лицо ее все еще горело, его пощипывало, губы потрескались, стали колючими, все мускулы ныли. Она с удовольствием ела и улыбалась дяде Троше.

С трудом двигаясь, Галя залезла под одеяло. Она вытянулась и сразу же поплыла, заколыхалась, точно в воздухе, и тут ей почудилось, что на веранде запахло ольховым кустом в сережках… Сквозь стекла мерцали звезды… На ветках ольхи кожица тонкая и зеленая, сломай ветку и увидишь, что вся она полна соком… А больше Галя ничего и не чувствовала, и не думала…

Как-то после ужина Галя взглянула на замусоренный пол, на тусклые, немытые окна и сказала:

— Давайте-ка, я приберу в доме, а вы покурите на вольном воздухе.

Трактористы вышли, устроились за длинным, из досок, столом, дымили папиросами, читали присланные газеты, толковали о полетах на Луну, а кое-кто подтрунивал над «поварихой», как называл себя дядя Троша.

Сухонький, совсем седой, в старом-престаром пиджачишке, он сидел на скамейке, подсунув руки под зад, и болтал ногами, не достающими до земли.

Этого Трошу в тридцатые годы знали во всех окрестных деревнях. Вечерами в избах, на лавочках, на бревнах, на полевых станах рассказывали о всяких его проделках и похождениях. Среди этих веселых историй никак нельзя было отличить быль от небылицы. Должно быть, многие балагуры-фантазеры прикрывались именем Троши.

Напрасно люди считали Трошу потешником. Это он им только прикидывался. А на самом деле он зря ничего не делал.

Вот однажды, по словам Веникова, что случилось.

В двадцатых годах деревня была совсем темная, бабы и мужики верили в разную нечистую силу: в леших, в домовых… Рассказывали всякие небылицы о наговорах, о колдуньях, о дурном глазе.

Собрались как-то мужики в избе у Троши в карты играть. Ну, как водится, заигрались до полночи. Но они не только играли, а еще и пили бражку и рассказывали страшные истории о привидениях, о лунатиках, о ночных огнях на кладбищах.

Наконец, стали мужики расходиться по домам. Вышел первым ледащий такой, никудышный мужичонка Савелий. И вдруг он через минуту рванул дверь обратно, повалился через порог и на четвереньках побежал к людям, сел на полу. Глаза дикие, шапки нет, полушубок снегом засыпан. В распахнутую дверь вьюга воет. Троша метнулся к двери, захлопнул ее.

— Чо, паря? Чо подековалось? — испугались мужики.

— Там… там, — никудышный мужичонка Савелий тыкал рукой в сторону двери. — Не пускат… В грудь бодает…

Оказывается, Савелий шагнул с крыльца во тьму, в снежные вихри, и вдруг его кто-то пружинисто и сильно толкнул обратно, и он повалился на ступеньки. А в темноте ничего не видно, в лицо снег сыплется. Решил никудышный мужичонка, что это он как-то оступился, и снова пошел. И снова его кто-то отбросил.

— Он, должно, лбом меня отпихивал… Широкий такой лбище, — бормотал бледный Савелий, сидя на полу.

— Ну, язвило б тебя, никудышного! Это тебе с бражки помстилось, — рассердился Троша. — Ведь говорено вам агитаторами: никакой нечистой силы нету! — и с этими словами, прямо раздетый, выскочил он из избы и тут же влетел обратно, взлохмаченный, с трясущимися губами.

— А ведь правда, мужики, неладно что-то, нечисто, — прошептал он. — В грудь толкат!

Смятение поднялось в избе, бабы креститься начали. Тогда пошел на улицу самый сильный, самый храбрый мужик Ефим. Был он всех выше и всех шире. Выдвинулся он в сени, а мужики за ним, жмутся друг к другу. Из сеней с опаской выбрались на крыльцо. Ефим, очертя голову, ринулся вперед, во тьму, в сумятицу вьюги, и тут же отлетел, повалился на толпившихся сзади. Эх, и подхватились тут мужики! Давя друг друга, роняя шапки, застревая в дверях, бросились обратно в избу.

Троша лязгнул крючком, закрыл дверь.

— Чо же это такое, мужики? — растерянно спросил он.

Ну, побубнили еще недолго о всяком непонятном и страшном, да и улеглись вповалку на полу — остались ночевать.

А утром, как только рассвело, опять толпой выбрались в сени, приоткрыли дверь, высунули на волю лохматые башки. Вьюга уже стихла, заметенный двор был пуст. Только у крыльца стояли, заваленные снегом, сани. Их оглобли, стянутые сыромятным ремнем, были задраны и нацелены на крыльцо.

— Никого нету, — пробасил Ефим.

Троша истово перекрестился и кинулся с крыльца, ударился грудью о тугой ремень между оглобель и отлетел обратно на крыльцо.

— Нечистая сила! — завопил он, бросаясь к мужикам. И тут же захохотал. И все поняли его проделку, смущенно зачесали в затылках, в бородах, стыдливо запосмеивались.

А скоро уже вся деревня смеялась над мужиками, над нечистой силой.

И с тех пор стоило кому-нибудь заикнуться о дурном глазе или еще о какой-нибудь чертовщине, как сразу же кто-нибудь произносил фразу, ставшую вроде присказки: «Оглобли, паря, оглобли!»

И еще рассказывали бывальщину о том, как Троша один задержал трех браконьеров.