Галиндес

– А ты – на гиппопотама, который у себя дома – в гостях.

Непослушными губами он декламирует:

Широкозадый гиппопотам
Уткнулся брюхом в тину.
Он хоть и кажется неуязвим,
Всего лишь плоть и кровь он.

– Ну что я говорила? Ты настоящий поэт.

– Я мог им стать. И профессором мог стать.

– Что же тебе помешало?

– Какое-то время я им и был, но следовало выбирать: книги читать или жить полной жизнью.

Она распахивает обернутое вокруг тела полотенце – обнаженная в уже густеющих сумерках.

– Хочешь?

– Потом.

Она снова запахивает полотенце, идет к стойке, чтобы налить себе еще виски.

– Случилось то, что должно было случиться. Я много лет старалась обманывать себя и обманывать Ричарда – что есть, то есть, от правды не уйдешь. Кто это сказал, что в Америке что есть, то есть. Мы это проходили в начальной школе.

– Калвин Кулидж. Его лучшее высказывание.

– Президент?

– Президент.

– И он прав. Что есть, то есть. Ты ведь знаешь Ричарда.

– Нет, я не имел удовольствия с ним познакомиться.

– Я вас знакомила, прекрасно это помню.

– Нет. Я не так легко забываю тех Ричардов, с которыми меня знакомят.

– Ты пьян?

– Немного.

Женщина подходит к своей дорожной сумке и вытаскивает оттуда маленький несессер, а из него – маникюрный набор. Потом усаживается напротив него, скрещивает ноги, тонкие, с сероватым отливом, и начинает заниматься ногтями на ногах с такой поглощенностью, словно от этого зависит мировая гармония. Тут мужчина вспоминает свои планы на вечер и резко вскакивает:

– Футбол!

Глазами он ищет предмет, без которого не может обходиться, но не видит его.

– Куда ты дела пульт?

Она головой показывает в сторону телевизора, где лежит его электронный помощник. Мужчина нажимает на кнопку и плюхается на софу, перебирая каналы. Из пустоты на черном экране возникают фигуры, движущиеся по зеленому полю, освещенному подсветкой. Они множатся, налетают друг на друга, и голос диктора не то следит за ними, не то командует ими.

– Я никогда не забуду финальный кубковый матч в 86-м, в Пасадене, между «Гигантами» и «Денверскими Жеребцами». Тогда «Гиганты» снова заявили о себе, а Нью-Йорку это было необходимо.

Женщина не слушает этого монолога. Две большие слезы катятся по ее щекам, и сразу становится понятно, что она не так сосредоточена на своих ногтях, как это кажется. Но мужчина ничего не замечает, уставившись на экран и борясь со сном: глаза у него слипаются, как всегда, когда он, выпив, усаживается перед телевизором, – сон охватывает его, как чудодейственный бальзам. Сначала он ему сопротивляется, но постепенно глаза наполняются покоем, сном, пустотой. А когда он просыпается, то видит перед собой миллионы прыгающих мелких точек, точно экран заполнили взбесившиеся насекомые, но просыпается он не от жужжания телевизора, а от требовательного звонка домофона, соединенного с кабиной консьержа. Мужчина с трудом поднимается и, пошатываясь, подходит к домофону; сняв трубку, он с трудом понимает, что ему говорят. Сейчас голос консьержа – не то индейца, не то чикано – не кажется ему таким безличным: в этом голосе сквозит раздражение.

– Я уже полчаса вам звоню.

– Я спал.

– К вам курьер. Наверное, у него важное сообщение, потому что сейчас два часа ночи. Он меня разбудил.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже.

– Я пропускаю его?

– У него есть удостоверение?

– Есть.

– Тогда пусть поднимается.

Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Молча мужчина берет у посыльного конверт и взамен вручает расписку в получении. Запирает дверь, кладет конверт на тумбочку в прихожей, потом идет в кухню и сует голову под струю холодной воды; достает две таблетки «алказельцера», бросает в стакан с водой. Залпом выпивает, берет конверт и плюхается на софу, раздраженно глядя на опустевший телевизионный экран. Теперь до утра он так и не узнает, чем кончился матч. Мужчина выключает телевизор и в тишине сразу чувствует себя лучше. Он вытаскивает из конверта четыре листка. На одном стоят цифры, которые он читает с таким видом, как будто у него в голове компьютер; три остальные – письмо Мюриэл Колберт к Норману Рэдклиффу. Он бегло просматривает письмо, ища только самое главное – то, что его интересует больше всего, – а затем отправляется в кухню, вытаскивает из холодильника банку пива и жадно пьет, пока пена не начинает стекать у него по подбородку и по груди. Он растирает ладонью пятно, выступившее на рубашке, и говорит:

– Экологическое равновесие должно быть восстановлено.

После этого мужчина впивается в письмо глазами хирурга, препарирующего чувства других. Он раскладывает три странички письма на кухонном столе, как карты, открытые в решающий момент игры.

– Ну-ка, посмотрим, что ты нам расскажешь, Мюриэл.