Гамаюн — птица вещая

— Нужен, Кучеренко. Если ты к нему безразличен, то мне он нужен. Мне с ним строить общество...

— Перестань трепаться! — Кучеренко нащупал ногами чувяки. — Глухой я к таким тропарям...

— Тропарям? Откуда выудил слово?

— Дядька у меня псаломщик.

Кучеренко прошлепал в уборную, вернулся, закурил, поеживаясь от холода и прижмуривая глаза на ночник.

— Человек обязан идти по норме, раз взялся держать курс.

— Квасов не по норме идет?

— Нет. Буровит. Надоел...

Саул решительно приготовился к спору. Уставился на Кучеренко немигающими, насмешливо прищуренными глазами, устроился поудобнее возле батареи, источавшей сухое, горьковатое от пыли тепло.

— Своего товарища мы обязаны выручать, Кучеренко. Открыть его душу хорошему. Пошуровать, если зашлаковалось...

— Меня, шуруй не шуруй, нипочем не распалишь. Не тот котел... Спать я хочу, и иди ты... сам знаешь куда. Спокойной ночи.

Кучеренко затянулся последний раз папиросой, погасил окурок о ножку кровати и повернулся лицом к стенке.

— Равнодушный ты и мутный гражданин новой эпохи, товарищ Кучеренко, — продолжал Саул. — Кроме золотого зуба, нет в твоей индивидуальности никакого блеска и реально ощутимой ценности.

Кучеренко недовольно покряхтел.

— Мы должны выручать квасовых. От чистеньких не замараешься... — Саул говорил в полушутливом тоне. — Вот к нам пришел человек из армии — вернее сказать, из деревни. Этот человек, — Саул подморгнул Бурлакову, — приглядывается к нам, изучает, проникает в нашу микроструктуру. Ты дрыхнешь, и этим ты не изумишь его. Таким был человек и в девятнадцатом и в восемнадцатом веках. А человек переворачивает свою жизнь не для того, чтобы упереться в равнодушие товарища. Ты должен ответить ему на его немые вопросы.

— Ладно, замолчи ты, балаболка. Заела тебя грамота, Саул.

— Не гордись своей отсталостью. Если у тебя дядя псаломщик, он мог бы сообщить тебе хотя бы по секрету, что грамоту принесли разумные странники Кирилл и Мефодий. Вероятно, они не имели тебя в виду, Кучеренко, когда думали о прогрессе человечества...

— Мне вкалывать завтра, трепач! — взмолился Кучеренко и натянул на голову одеяло.

Кучеренко и Квасов заснули. Наступила тишина. Лишь за окнами тихонько поскрипывали обледеневшие ветви. Глухая зимняя ночь лежала за бревенчатыми стенами.

Саул подтолкнул Бурлакова на откровенность. Пришлось подробно рассказать ему о деревне. Сон пропал. К Саулу как-то сразу потянуло. Слушал он внимательно.

— Не знаю, как ты расцениваешь мое решение, но другого не придумаю, — закончил Николай и принялся стаскивать сапоги. — Может быть, и кривое решение...

— А что кривого?

— Говорят: крестьянину — село, горожанину — город.

Саул пожал плечами.

— Раньше, возможно, так и было. А теперь село двинулось в город. Кому-то нужно вставать к станкам. Сами они крутиться не будут. Завод не испугает?

— Чего его пугаться?

— Не все сразу привыкают. Утомительный организованный труд. План поджимает... Побалагурить некогда, полежать тоже...

Николай уловил насмешку.

— Брось ты намекать. Крестьянину тоже некогда болтать или на боку лежать. Это так со стороны кажется. Рабочему — восемь часов, а крестьянину — все двадцать четыре.

— Не надо так, — мягко остановил его Саул. — Я не хотел тебя обидеть. Разве мы не видим, сколько тягот взвалили на крестьянина.

— Именно взвалили... — Николай чуточку остыл. — Видел я в «Веревочке», за один присест прожирают годовой бюджет крестьянской семьи. Если бы моего отца на часок в такой ресторан пустить, с ума бы сошел. Он на корову еле-еле сбился, из последних жилочек... Собрал деньги, а покупать — в Калужскую, пешком...

Саул осторожно сказал:

— А кому же еще браться, как не крестьянину? Если бы из индустриальной страны аграрную делали, тогда бы люди потекли из города в деревню. А то в аграрной стране взялись за индустрию. Некому, кроме крестьян, пополнять ряды пролетариата. Я категорически отметаю всякие правоинтеллигентские упреки в так называемой военно-феодальной эксплуатации крестьянства. Чепуха! Это придумали политические чистоплюи. Негров, что ли, нам выписывать или свои колонии заводить? Для самих же себя все делаем, при чем тут неравные категории?

Саул ругал «правых» с брезгливостью.

— Приезжал к нам на дискуссию один из этих оппортунистов. — Саул весело взъерошил волосы. — Бобровый воротник, такая же шапка. И завел душераздирающую волынку о крестьянах, слезу хотел вышибить... А есть у нас мастер, превосходный, скажу, мужчина, некто Гаслов. Мудрый. Он погладил усы, усмехнулся, зубы у него крупные, из-под усов блестят. «Вы, — говорит, — товарищ, не знаем, как вас величать, фамилии не расслышал, возьмите, раз вы такой добренький, и передайте в ту или иную артель шубу свою и шапку. За таких камчатских бобров можно десять коров купить молочных».

— Такой дорогой мех?

— Еще бы! На вес золота, как говорится.

— Ну и что же он? Скинул шапку?

— Скинет!.. Уехал в том же обмундировании. — Саул пренебрежительно скривил губы. — Трепаться они мастера, а строить кому-то нужно. Кому?

Разметавшись, спал Квасов. Сильный, красивый, с вьющимися волосами и крутой грудью.