Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Все кричали у круглых столов,
Беспокойно меняя место.
Было тускло от винных паров.
Вдруг кто-то вошел – и сквозь гул голосов
Сказал: «Вот моя невеста».

Никто не слыхал ничего.
Все визжали неистово, как звери.
А один, сам не зная отчего, —
Качался и хохотал, указывая на него
И на девушку, вошедшую в двери.

Она уронила платок,
И все они, в злобном усильи,
Как будто поняв зловещий намек,
Разорвали с визгом каждый клочок
И окрасили кровью и пылью…

Стихи, конечно, очень декадентские, и видеть в них прямой намек (пусть даже в тонах сатиры и гротеска), будто Блок приводит Л.Д.М. в салон Мережковских, ясное дело, не приходится, но какие-то сложные и далековатые ассоциации в этом смысле все же возникают. В письмах к возлюбленной Блок, назвав эти стихи «хорошими», заметил, что они «совсем другого типа – из Достоевского»: «Это просто и бывает в жизни, на тех ее окраинах, когда Ставрогины кусают генералов за ухо. Но это „скорпионисто“ и надо будет отдать Брюсову. Здесь не понравится». (Здесь – то есть у Мережковских).

Тогда же, в декабре, Блок набрасывает весьма остроумное и достаточно злое «возражение на теорию Мережковского», где схвачены и тоже гротескно заострены человеческие черты самого теоретика.

Александр Блок – М.С Соловьеву (23 декабря 1902 года): «M-me Мережковская однажды выразилась, что Соловьев устарел и „нам“ надо уже идти дальше. Чем больше она говорила таких (а также и многих других!) вещей, тем больше я на нее злюсь, и иногда даже уж до такой степени злюсь, что чувствую избыток злобы и начинаю напоминать себе о ее несомненных талантах… Ваша Москва чистая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым новым вывертом Мережковских… С другой стороны, с вашей, действительно страшно до содрогания „цветет сердце“ Андрея Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком. По Москве бродил этой осенью, и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером. Ко всему еще за прудом вились галки и был „гул железного пути“, а на могиле – неугасимая лампадка и лилии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо, что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщетно пытался написать тут же».

Эта поездка (22-23 августа) была паломничеством к «московским святыням». Третьяковская галерея, Виктор Васнецов и Нестеров… Кремль, соборы (в Благовещенском шла служба)… Василий Блаженный и храм Христа Спасителя… Памятник Пушкину… Новодевичий монастырь с розовым златоглавым собором и белыми башнями, увенчанными красными зубцами… И заветное место – могила Владимира Соловьева.

… И все-таки обойтись без Мережковских никак было нельзя.

Они готовились к изданию «своего» журнала. Он мыслился как орган религиозно-философский, но с обширным беллетристическим отделом. Предполагаемый состав сотрудников – ревнители «нового христианства» и «новые литературные силы», печататься которым, кстати сказать, было негде. На роль официального редактора был привлечен благонамеренный московский литератор Петр Петрович Перцов – маленький поэт (в прошлом), критик и публицист консервативного толка, но сочувственно относившийся к «новым исканиям» в искусстве и литературе. Затруднений хватало – не было ни денег (на первый случай Перцов дал несколько тысяч), ни разрешения.

«Нам, наконец, разрешили журнал „Новый путь“, – сообщила Зинаида Гиппиус Блоку 9 июля 1902 года. – Надеюсь, дадите мне стихов (не декадентских, а мистических, какие у Вас есть)». К тому времени мнение о стихах Блока она уже переменила, соглашалась, что есть у него «недурные стихотворения», а три-четыре – даже «очень хорошие, чуть не прекрасные». Горячим поклонником Блока оказался Перцов. «Ваши стихи пойдут, я надеюсь, в первой книжке… Перцов в Вас просто влюблен» (Гиппиус – Блоку, 15 сентября).

Вскоре Блок навестил Мережковских в Заклинье – пустынном имении под Лугой. Стояла холодная, ясная, золотая осень. Два дня прошли в длинных прогулках по лесу, катанье в лодке по озеру и в бесконечных разговорах. Зинаида, вызывая смятение среди встречных баб, разгуливала в мужском костюме.

«Разговоры были, разумеется, довольно отвлеченные – об Антихристе и „общем деле“… Впечатление мое от самих доктрин Мережковских затуманилось еще более, и я уже совсем не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, а потому избрал в этой области роль наблюдателя с окраской молчаливого мистицизма» (Блок – отцу, 26 сентября).