Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Актеров не хватало, а репертуар был обширен и пестр. Сверх подготовленных спектаклей («Балаганчик», «Сестра Беатриса», «Электра», «Жизнь Человека», «Строитель Сольнес», «У царских врат») приходилось ставить «кассовые» пьесы невысокого качества. Любовь Дмитриевна играла много. В письмах она кокетничала: «играю не так, как надо», «то, что делаю, – не искусство», однако мимоходом роняла: «Меня наши все принимают очень всерьез как актрису».

Скромность не была в числе ее добродетелей: «У меня есть фантазия, есть темперамент, но нет материала, из которого рождается художественный образ актера. Скульптор без мрамора». Она даже пускается в теоретические рассуждения – что есть актер, находит, что Комиссаржевская – «без фантазии». Все это было не свое, схваченное на лету, подслушанное у Мейерхольда.

Она вообще оказалась восприимчивой к веяниям моды. После тягостной передряги с Андреем Белым и прошлогодних бесшабашных увлечений она вполне усвоила удобную философию декадентского пошиба: если тебя подстерегает «соблазн», смело иди ему навстречу – и принимай его как должное, чтобы потом одолеть его, – только так можно «освободиться от лжи».

Так в убогом Могилеве началась ее «сжигающая весна». То, что произошло здесь, несмотря на тяжелые последствия, осталось для нее «лучшим, что было в жизни», – так написала она на склоне лет.

Своего избранника она называет в воспоминаниях «паж Дагоберт». Бог знает, было ли в нем действительно что-то пажеское и средневековое. Это был молодой (на год моложе ее) и ражий южанин с мягким украинским акцентом и «движениями молодого хищника», человек интеллигентный (с инженерным образованием), начинающий актер с задатками и с будущим. Ему суждено было умереть в один год с Любовью Дмитриевной.

Не без вызова Любовь Дмитриевна считала нужным делиться с Блоком всеми подробностями своей актерской жизни. Сперва она как бы случайно бросает: «Затеяла легкий флирт». Через несколько дней: «Есть в возможности и влюбленность». Дагоберт проводит с нею все больше времени, она учит его «голосу» и французскому языку. «Не хочется писать мои похождения – может быть, сейчас уже все кончено, может быть, и еще хуже будет – не знаю. Много хорошего в этой безалаберности все-таки».

Намеки все множатся и перемежаются взвинченными заверениями в нерушимой любви. Из Николаева: «Хорошо, море близко, и о тебе, о тебе поется здесь, чистом, нежном, ненаглядном. Хочется окружить тебя нежностью, заботиться о тебе, быть с тобой в Шахматове». Далее: «Безумная я, измученная душа, но люблю тебя, бог знает, что делала, но люблю, люблю, люблю и рвусь к тебе»; «Думаю о тебе очень нежно и, как клад, прячу твою любовь ко мне в сердце». И наконец (с оглядкой на общее их прошлое – на Белого и Волохову): «Может быть, тебе будет больно. Но и мне было больно, ох, как больно, пока ты искал. Дай мне быть уверенной в тебе, в твоем ожидании, как ты был уверен во мне».

Намеки не могли не встревожить. Блок настоятельно просит сказать точнее. «Я думаю о тебе каждый день. В твоих письмах ты точно что то скрываешь. Но мне можно писать все, что хочешь. И даже – должно».

Наконец из Херсона приходит письмо, которое совершенно не вяжется с тем, что Любовь Дмитриевна только что писала – о любви, уверенности, ожидании. «Я не считаю больше себя даже вправе быть с тобой связанной во внешнем, я очень компрометирую себя. Как только будет можно, буду называться в афишах Менделеевой. Сейчас не вижу, и вообще издали говорить об этом нелепо, но жить нам вместе, кажется, невозможно; такая, какая я теперь, я не совместима ни с тобой, ни с какой бы то ни было уравновешенной жизнью, а вернуться к подчинению, сломиться опять, думаю, было бы падением, отступлением, и не дай этого бог. Ты понял, конечно, что главное тут влюбленность, страсть, свободно их принимаю. Определенней сказать не хочу, нелепо».

Дальше идет всякий вздор – о деньгах («я не могу больше брать у тебя, мне кажется»), сожаление, что ей будет «удобно и просто», а его ждут одни «неприятности», о том – останется ли он один или к нему приедет мать.

Блок, конечно, догадывался, в чем дело. Но не обо всем, что произошло. «Милая, ты знаешь сама, как ты свободна. Но о том, о чем ты пишешь, нельзя переписываться… Ты пишешь, что я могу спрашивать…»

Верный своему правилу отделять любовь от увлечения, он и спрашивает: «Мне нужно знать – полюбила ли ты другого, или только влюбилась в него? Если полюбила – кто он? По твоему письму я могу думать, что не полюбила, потому что человеку с настоящими чувствами не могут приходить в голову такие нелепости и такой вздор…» (о деньгах, о приезде матери и т. п.).

Он считает ее «свободной», но ненавидит того человека, с которым она теперь. «Всего хуже – не знать. Что бы я ни узнал, мне будет вдвое легче».

В начале мая Любовь Дмитриевна ненадолго приехала домой.

За неделю до ее возвращения Блок записывает – по поводу чтения «Песни Судьбы» друзьям: «На Елену никто не обратил внимания, кажется, – пусть так: милая моя останется укрытой от человеческих взоров – единственная моя».