Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Тема мистицизма в повседневности, как понимал ее Блок, обернулась созданием одного из самых знаменитых шедевров его поэзии.

… Пришла весна 1906 года. Блоку предстояло закончить университетский курс, ровное прохождение которого было нарушено революционными событиями. Великим постом он начал готовиться к государственным экзаменам – истово, добросовестно, как делал все, за что принимался. Обложился книгами и стал невидим даже для ближайших друзей. И только между занятиями регулярно уходил в одиночестве бродить по городу и за городом. Так были открыты Озерки. К тому времени они превратились в довольно захолустный дачный поселок, где собиралась публика средней руки. Вдоль пыльных улочек тянулись незатейливые дачи с чахлыми палисадниками, лавчонки, трактирчики. Впрочем, от прежних времен остался «Шантеклер» – ветхое здание летнего театра, на подмостках которого игрывали большие актеры…

Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг…

Он облюбовал невзрачный вокзальный ресторанчик. Тут тоже пахло Достоевским, тем же «Подростком». Припоминались признания Версилова: «Я люблю иногда от скуки, от ужасной душевной скуки… заходить в разные вот эти клоаки. Эта обстановка, эта заикающаяся ария из „Лючии“, эти половые в русских до неприличия костюмах, этот табачище, эти крики из биллиардной – все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим…»

Пусть в озерковском ресторанчике все было не совсем так, пусть вместо половых в распускных рубахах торчали лакеи в засаленных фраках, пусть и музыки (вероятно) не было, но поклоннику и знатоку Достоевского нетрудно было дополнить картину, а главное, восстановить атмосферу силой воображения.

Он садился у широкого венецианского окна, выходившего на железнодорожную платформу. Зрелище было унылое: пыльные кусты, рельсы, стрелки, семафоры. Клочок зеленевшего на вечерней заре неба то закрывался, то открывался. Время от времени задыхаясь подкатывал потный паровик, влачивший вагоны, – иные проносились мимо. Платформу заволакивало свистящее облако пара.

Он медленно пил дешевое красное вино, – бутылку, случалось – вторую и третью. Выпить нужно было столько, чтобы половицы под ногами стали немного покачиваться. Тогда все постепенно преображалось – и захмелевшие посетители, и сонный лакеи, и случайно забредшая профессионалка, с претензией на шик…

Дело было, натурально, не в количестве выпитого вина, но в могучей силе вдохновения, преображавшего скучную, серую обыденщину в волшебное видение. Позже Блок скажет на своем языке: «Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового», «создание искусства», которым стала собственная жизнь поэта.

И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.

«Глухие тайны мне поручены…» Свершалось обыкновенное и всегда неожиданное чудо поэзии: чем вульгарней, пошлей обстановка, окружающая поэта, тем выше и прекраснее его свободная мечта. «В моей душе лежит сокровище…»

Из дыма и пара медленно возникала Она – «недостижимая и единственная». Все будничное, низменное рассеивалось, как пар локомотива, и лишь один дивный синеглазый призрак завладевал душой.

И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.

Здесь, «средь пошлости таинственной», пробил его первый звездный час. Он и сам почувствовал, что так, с такой пронзительной силой, не писал еще никогда.

Вскоре гениальная баллада стала известна в литературной среде, о ней заговорили как о событии.