Гамаюн. Жизнь Александра Блока.

Живой мертвец и оборотень, как никто другой умевший прятать свои чувства и мысли, на сей раз дрожа от волнения, поминутно вздымая руки к небу, произнес взвинченную речь, провозгласил анафему всему, что было сделано в шестидесятые годы, настоял на повешении цареубийц и на долгие годы оплел своей липкой паутиной всю Россию.

В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла,
И не было ни дня, ни ночи,
А только – тень огромных крыл;
Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна;
Под умный говор сказки чудной
Уснуть красавице не трудно, —
И затуманилась она,
Заспав надежды, думы, страсти…

Таким первый человек в империи навсегда остался в памяти народа: колдун, кощей, паук, упырь-кровосос… Победоносцев – это синоним застоя, неподвижности, мертвенности, могильного успокоения, ненависти ко всему живому и творческому – к мысли, к слову, к достоинству и независимости личности.

Затуманилась, оцепенела и замолчала Россия.

Тем более сильно прозвучал одинокий голос молодого философа Владимира Соловьева. В публичной лекции, прочитанной 28 марта, худущий, гривастый, с горящими глазами на бледном лице, он призвал нового царя последовать христианскому завету всепрощения и тем самым свершить величайший нравственный подвиг. Оратору устроили овацию.

Через пять дней первомартовцы были повешены. А Соловьев заплатил за свой христианский призыв академической карьерой.

В тот самый день, когда в Петербурге выступил Соловьев, в Москве, в Славянском обществе, произнес речь Иван Аксаков. Это было тоже предупреждение, но уже в другом роде: «Мы подошли к самому краю бездны. Еще шаг… и – кровавый хаос».

А потом наступила паучья тишина. В гатчинском затворе сидел «хозяин земли русской», неповоротливый огромный бородач. Всюду торчали нетопырьи уши Победоносцева. У кормила стояли главный распорядитель внутренних дел Дмитрий Толстой, ведавший просвещением Делянов и мастер полицейского сыска Плеве. В печати тон задавали идеологи режима – осатанелый Катков и боголюбивый Константин Леонтьев, убежденный, что полезно маленько «подморозить» Россию.

Восьмидесятые годы – это сочиненный Победоносцевым манифест 29 апреля 1881 года о неуклонном обережении начал самодержавия и «положение об усиленной и чрезвычайной охране»; это «временные правила о печати», зажавшие в тиски русское слово; это новый университетский устав и драконовские «правила для студентов», грозившие непокорным отдачей в солдаты; это введение института земских начальников – опоры престола в деревне; это ограничение суда присяжных, иссушающая мозги «классическая система» гимназического образования, передача низшей школы в ведение Синода в целях укрепления духовно-нравственного воспитания и много чего другого в том же сусально-елейном, православно-полицейском охранительном духе.

Все было несообразно с временем и нелепо-уродливо, вроде нововведенной военной формы в «русском стиле», которая делала генерала неотличимым от городового: извозчичий кафтан, широкие штаны в сборках, сапоги бутылками.

Востока страшная заря
В те годы чуть еще алела…
Чернь петербургская глазела
Подобострастно на царя…
Народ толпился в самом деле,
В медалях кучер у дверей
Тяжелых горячил коней,
Городовые на панели
Сгоняли публику… «Ура»
Заводит кто-то голосистый,
И царь – огромный, водянистый —
С семейством едет со двора…

2

В эти сонные и мглистые годы растет мальчик. Растет без отца, окруженный обожанием и нежной заботой матери, бабушки, теток. «Золотое детство, елка, дворянское баловство, няня, Пушкин…» Обо всем этом Блок хотел рассказать в «Возмездии», но не успел, – остались только наметки плана.

Жизнь шла своим чередом. При всей ее монотонности, было в ней и то, что Блок назвал «апухтинской ноткой».

Апухтин – поэт, необыкновенно характерный для эпохи безвременья. Он был общедоступен, подкупал открытой эмоциональностью своего лиризма, и нота его звучания – это не только элегическая грусть, но и кипение страстей, мелодраматическая патетика, поэзия ямщицких троек, шампанского, цыган, «ночи безумные, ночи бессонные, речи несвязные, взоры усталые»…

Гитарная струна вообще сильно звучала в поэзии тех медленно тянувшихся лет. От духоты и скуки люди очертя голову бросались в цыганщину, и, как Феде Протасову из «Живого трупа», какая-нибудь «Канавэла» или «Не вечерняя» переворачивала им душу, «открывала небо»,