Гамбит

Увернуться от него было просто и слушать совсем необязательно. Он и хранителем-то был не настоящим. Это до мудрых в Оквуде было двое хранителей: ночной, Ллиров, и дневной, Асгейров. Ночной погиб вместе с лордом и его замком, а дневной – вот он, остался. Мудрые его не тронули, потому что он хоть и верил неправильно, но в посохе у него был солнечный камень, а значит, Асгейр принял его службу. Давно, еще до луайонцев, все тейронские и даже ирлейтские хранители на посвящение приходили к Девьему озеру и искали свой солнечный камень. Говорили, в других местах они почти не встречаются, а здесь – целые скалы из него. Сакс толком и не понимал, зачем искать, если вот они, на берегу лежат, как галька. Только у простой гальки скол серый, а у солнечных камней – цветной и полупрозрачный. Бери любой! Правда, если кто пробовал делать из солнечных камней ожерелье там или серьги для своей милой, камни тускнели, через месяц-другой становились серыми, как простая галька, и крошились. А у хранителей в посохах – светились и сыпали искрами, так что посохом можно было бересту поджечь.

У мудрых, говорят, тоже в амулетах кусочки солнечного камня, только их не видно. Прячут. Вроде как не подобает кому ни попадя смотреть на солнце – ослепнуть можно. Только Сакс думал, что врут они. Ничуть солнечный камень не слепит! Красивый и греет, а мудрые просто врут, небось у них камешки не светятся, вот и не показывают никому серую гальку.

Вот из-за камня Фианна и пощадили. В мудрые не взяли, никаких дел не доверяли, но посох не отняли, побоялись гнева Асгейра. А Фианн взял и уверовал в Единого бога, которому и Ллир не брат, и Мать – не мать, и Отец – не отец. И уже двадцать лет пугал деревенских страшными сказками про злых фейри, ночного демона Ллира и прочую жуть. Иногда только, напившись браги, рассказывал старые легенды и плакал, а потом сам не помнил, что говорил. Когда Фианн был трезв и зол, взрослые ему не верили, но жалели. Дети тоже не верили, но боялись.

Пока Сакс бежал через сад, вслед ему неслись проклятия пополам с угрозами и обрывками страшилок: о ночных девах, что выпивают парням мозг и кровь, о Ллировых мороках, что заставляют людей не слушать мудрых и заводят в трясину, о богопротивных колдунах… Когда Сакс был маленьким, он боялся. А теперь точно знал: врет старик. Самые страшные – не колдуны и не ночные фейри, а люди. Нобли. Только мимо проехали, а уже всей деревне плохо.

Отец встретил его на пороге. Молча впустил в дом, молча же закрыл дверь. Покачал только головой и махнул на его закуток, спи, мол, дурное дитя. Мама тоже молчала, видно было – плакала недавно, но Саксу улыбнулась, погладила по голове. Еле дотянулась.

Наутро отец велел:

– Со двора ни ногой. Матери помоги с дровами, воды натаскай да колесо почини. Тянучку посмотри, что-то она вчера смурная была. Асгейров день скоро, а у нас ничего не готово к ярмарке. – Хмуро посмотрел на Сакса, покачал головой и добавил: – А нобли, что те нобли? Как лесной пожар, никуда от них… – махнул рукой и ушел на выпас.

Время до ярмарки пролетело в суете и хлопотах. На третий день отец разбудил до света, с петухами, и отправил запрягать Тянучку. Эту буланую трехлетку отец хотел продать на прошлогодней осенней ярмарке, а не вышло. Цапнула ноблева конюха. Хорошо, сам нобле был пьян и весел: лишь врезал отцу по уху собственной благородной рукой – в тонкой перчатке и кольцах, что не хуже кастета, а кобыле велел выдать плетей. После тех плетей Тянучка никого, кроме Сакса, не подпускала и на ноблей шипела, что твоя гадюка. Как такую продашь? Вот и оставили, как раз Звездочке двадцатый год пошел, уже и запрягать стыдно.

Во дворе подошла мама, сунула в руку рябиновый месяц на шнурке – манок для удачи. Постояла малость и вернулась в дом – собрать им с отцом еды и найти желтые ленты, которые положено вязать на рукава, если идешь в город. Вроде как признаешься в верности рыбникам и мудрым. Тьфу.

Тянучка укоризненно фыркнула и топнула копытом: замечтался. Правильно фыркнула. Из дома вышел отец, между старых яблонь, у калитки, показались шорник и кузнец с сыном, нагруженные мешками: тоже на ярмарку.

Пока Сакс помогал грузить мешки на телегу, те молчали, только шорник Мэт хмурился и на Сакса не смотрел. Только потом, когда уже выходили на тракт, разбитый и заросший по краям, кузнец буркнул ему:

– Дурень, – и отвесил подзатыльник. Легонько, даже в ушах не зазвенело.

С половину дороги старшие спали на телеге, Томас правил, а Сакс приглядывал за лошадьми. На этот раз повели на продажу всех, даже однолеток и жеребых кобыл. Накануне отец с матерью думали: не заподозрят ли нобли неладного, если оквудский шериф приведет жеребят продавать? Но решили, что нобли о делах грязи не задумываются, а жеребят в Кроу не уведешь, сгинут в лесу. Так-то хоть кому отдать можно будет, глядишь, и не пропадут лошадки.

Про мамин сад и вовсе не говорили. А что тут говорить – только маме печалиться. Яблони с вишнями с собой не унесешь и не подаришь никому. Одичает сад, ничего не сделаешь.