Читаем Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933) полностью

Люся встала и затапливает печку документами из Центрального банка. Из длинной трубы, как из ноздрей курильщика, подымаются тоненькие гадины дыма.

Встаешь, вступаешь в валенки и лезешь на лестницу замазывать дырки.

Каждый день. Лестницу из комнаты не выносишь.

А печника не дозовешься. Он в городе самый нужный человек. Город отепляется. Все решили жить. – Слонимскому все не можем поставить печку.

Он ухаживает за печником. Тот его Мишей зовет, весь Дом зовет Слонимского Мишей. И хвалят его за то, что он выпьет (Слонимский), а не пьян.

А печки нет. И у Ахматовой в квартире мраморный камин.

Встаю на колени перед печкой и раскрываю топором полена.

Хорошо жить и мордой ощущать дорогу жизни.

Сладок последний кусок сахара. Отдельно завернутый в бумажку.

Хороша любовь.

А за стенами пропасть, и автомобили, и вьюга зимой.

А мы плывем своим плотом.

И как последняя искра в пепле, нет, не в пепле, как темное каменноугольное пламя.

А тут То-ло-нен. Одно слово – Финляндия.

Земля вся распахана, и все почти благополучно.

Визы, мир: изгороди, границы, русские дачи на боку и большевики – большевиков – большевикам – большевиками полны газеты.

Это они выдавились сюда из России.

Итак, мы видим, что Горький сделан из недоверчивости, набожности и иронии, для цемента.

Ирония в жизни, как красноречие в истории литературы, может все связывать.

Это заменяет трагедию.

Но у Горького все это не на земле, а поставлено высоко, хотя от этого и не увеличено.

Это как карточная игра офицеров-наблюдателей на дне корзины наблюдательного шара; 1600 метров.

А Горький очень большой писатель. Все эти иностранцы Ролланы и Барбюсы и раздвижной Анатоль Франс с иронией букиниста не знают, какого великого современника они могли бы иметь.

В основе, в высоте своей Горький очень большой, почти никому не известный писатель с большой писательской культурой.

О Коганах и Михайловских. Это заглавие статьи.

У женатых людей есть мысли, которые они думали при жене, передумали и не сказали ей ничего.

А потом удивляешься, когда она не знает того, что тебе дорого.

А про самое очевидное не говоришь.

Сейчас я живу в Райволе (Финляндия).

Здесь жили дачниками, теперь же, оказалось, нужно жить всерьез. Вышло не хорошо и не умело.

Читать мне нечего, читаю старые журналы за последние 20 лет.

Как странно, они заменяли историю русской литературы историей русского либерализма.

А Пыпин относил историю литературы к истории этнографии{114}.

И жили они, Белинские, Добролюбовы, Зайцевы, Михайловские, Скабичевские, Овсянико-Куликовские, Несторы Котляревские, Коганы, Фричи.

И зажили русскую литературу.

Они как люди, которые пришли смотреть на цветок и для удобства на него сели.

Пушкин, Толстой прошли в русской литературе вне сознания, а если бы осознали их, то не пропустили.

Ведь недаром А. Ф. Кони говорит, что Пушкин дорог нам тем, что предсказал суд присяжных.

Культа мастерства в России не было, и Россия, как тяжелая, толстая кормилица, заспала Горького.

Только в последних вещах, особенно в книге о Толстом, Горький сумел написать не для Михайловского.

Толстой, мастер и человек со своей обидой на женщин, Толстой, который совсем не должен быть святым, в первый раз написан.

Да будут прокляты книжки биографий Павленкова{115}, все эти образки с одинаковыми нимбами.

Все хороши, все добродетельны.

Проклятые посредственности, акционерные общества по нивелировке людей.

Я думаю, что в Доме ученых мы съели очень большого писателя. Это русский героизм – лечь в канаву, чтобы через нее могло бы пройти орудие.

Но психология Горького не психология мастера, не психология сапожника, не психология бондаря.

Он живет не тем и не в том, что умеет делать. Живет он растерянно.

А люди вокруг него!

Вернемся к 1920 году.

Жили зимой. Было холодно. Жена была далеко. Жен не было. Жили безбрачно. Было холодно. Холод заполнял дни. Шили туфли из кусков материи. Жгли керосин в бутылках, заткнутых тряпками. Это вместо ламп. Получается какой-то черный свет.

Работали.

Живем до последнего. Все больше и больше грузят нас, и все несем на себе, как платье, и жизнь все такая же, не видно на ней ничего, как не видно по следу ноги, что несет человек.

Только след – то глубже, то мельче.

Занимался в студии «Всемирной литературы», читал о «Дон Кихоте». Было пять-шесть учеников, ученицы носили черные перчатки, чтобы не были видны лопнувшие от мороза руки.

Вшей у меня не было, вши являются от тоски.

К весне стрелялся с одним человеком{116}.

У евреев базарная утомительная кровь. Кровь Ильи Эренбурга-имитатора.

Евреи потеряли свое лицо и сейчас ищут его.

Пока же гримасничают. Впрочем, еврейская буржуазия в возрасте после 30 лет крепка.

Буржуазия страшно крепка вообще.

Я знаю один дом, в котором все время революции в России ели мясо с соусом и носили шелковые чулки.

Им было очень страшно, отца увозили в Вологду рыть окопы, арестовывали, гоняли рыть могилы. Он рыл. Но бегал и где-то зарабатывал.

В доме было тепло у печки.

Это была круглая обыкновенная печка, в нее вкладывали дрова, и она потом становилась теплой.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Пёрл-Харбор: Ошибка или провокация?
Пёрл-Харбор: Ошибка или провокация?

Проблема Пёрл-Харбора — одна из самых сложных в исторической науке. Многое было сказано об этой трагедии, огромная палитра мнений окружает события шестидесятипятилетней давности. На подходах и концепциях сказывалась и логика внутриполитической Р±РѕСЂСЊР±С‹ в США, и противостояние холодной РІРѕР№РЅС‹.Но СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ публике, как любителям истории, так и большинству профессионалов, те далекие уже РѕС' нас дни и события известны больше понаслышке. Расстояние и время, отделяющие нас РѕС' затерянного на просторах РўРёС…ого океана острова Оаху, дают отечественным историкам уникальный шанс непредвзято взглянуть на проблему. Р

Михаил Александрович Маслов , Михаил Сергеевич Маслов , Сергей Леонидович Зубков

Публицистика / Военная история / История / Политика / Образование и наука / Документальное
Свой — чужой
Свой — чужой

Сотрудника уголовного розыска Валерия Штукина внедряют в структуру бывшего криминального авторитета, а ныне крупного бизнесмена Юнгерова. Тот, в свою очередь, направляет на работу в милицию Егора Якушева, парня, которого воспитал, как сына. С этого момента судьбы двух молодых людей начинают стягиваться в тугой узел, развязать который практически невозможно…Для Штукина юнгеровская система постепенно становится более своей, чем родная милицейская…Егор Якушев успешно служит в уголовном розыске.Однако между молодыми людьми вспыхивает конфликт…* * *«Со времени написания романа "Свой — Чужой" минуло полтора десятка лет. За эти годы изменилось очень многое — и в стране, и в мире, и в нас самих. Тем не менее этот роман нельзя назвать устаревшим. Конечно, само Время, в котором разворачиваются события, уже можно отнести к ушедшей натуре, но не оно было первой производной творческого замысла. Эти романы прежде всего о людях, о человеческих взаимоотношениях и нравственном выборе."Свой — Чужой" — это история про то, как заканчивается история "Бандитского Петербурга". Это время умирания недолгой (и слава Богу!) эпохи, когда правили бал главари ОПГ и те сотрудники милиции, которые мало чем от этих главарей отличались. Это история о столкновении двух идеологий, о том, как трудно порой отличить "своих" от "чужих", о том, что в нашей национальной ментальности свой или чужой подчас важнее, чем правда-неправда.А еще "Свой — Чужой" — это печальный роман о невероятном, "арктическом" одиночестве».Андрей Константинов

Александр Андреевич Проханов , Андрей Константинов , Евгений Александрович Вышенков

Криминальный детектив / Публицистика