Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

— А что вы сами думаете насчет него? Он вас тревожит?

Элис не отвечала, она уткнула лицо в ладони.

— Я так счастлива, что он дома. Но может быть… я сама виновата во всем? Скажите, доктор, я приношу ему вред? Не знаю, что из всего этого будет, как вести себя с ним? (Нет, это не были признания, не были признания. Она не открывала душу.)

Он ждал. Она собралась говорить о главном, но передумала, потом заговорила опять:

— Несколько месяцев назад мне казалось, что Эдварду безразлично, кто к нему приходит, кто с ним беседует — я или другие. Главное для него было, чтобы он что-то слышал, чтобы ему отвечали на его вопросы. Теперь он меня не отпускает. Ходит за мной как тень. Мне неловко и перед Кэтлин, и перед мужем.

— Что говорит Гордон?

— Посмеивается, конечно. Я взвалила на него огромную тяжесть. Собственно, на всех нас. Вы тоже советовали мне не брать сына домой. А теперь… Нет, должна справиться.

— С чем?

— Это его состояние будет продолжаться долго, доктор?

Доктор сидел напротив Элис, сложив руки на коленях; он размышлял:

— Госпожа Элис, может быть, вы все же положите его опять ко мне в клинику? Давайте считать наш эксперимент с Эдвардом неудавшимся. Согласны?

Элис вздрогнула.

— Что вы предлагаете?

— Я хочу забрать его у вас.

Элис подошла к окну, встала спиной к доктору. Когда она повернулась к нему опять, лицо ее было твердо.

— Спасибо, доктор, вы мне помогли. Вы помогаете мне постоянно. Но я хочу оставить его у себя.

— Подумайте об этом еще, госпожа Элис. И приходите, если у вас… ничего не получится.

Она держала его за рукав. Когда он застегнул шубу, Элис на секунду закрыла глаза и прижалась к его груди, к груди старого врача, вдумчивого человека, глядевшего на нее сверху вниз.

Как поступит Эдвард, если Элис в обед пойдет на кухню? Он последует за ней. Откроет шкаф — нельзя ему мешать — и в конце концов найдет то, что искал: фартук. Ребенком он охотно помогал матери на кухне. Сейчас он повяжет фартук и скажет:

— Надо же и мне чем-нибудь заняться.

Он часто помогал мыть посуду; иногда мать и прислуга шли в столовую убирать, но это не смущало Эдварда, он оставался один. Сидел на стуле возле груды тарелок и спокойно вытирал их.

Однажды Кэтлин случайно заглянула на кухню и начала наблюдать за братом, не обнаруживая своего присутствия. Потом она тихо удалилась.

В своей комнате Кэтлин присела к столу, сбитая с толку, смущенная. Какие мысли мелькали у нее в голове?

Внезапно перед глазами у нее встал эпизод из прошлой жизни: они с Эдвардом должны были летом поехать к морю, подышать морским воздухом. Но всё внезапно перерешили: отец в ту пору начал толстеть, и ее уговорили совершить туристский поход с папой вдвоем, ведь она была спортивная девочка… Только позднее она заметила, к чему все клонилось: мать хотела побыть с Эдвардом наедине. Сейчас это начиналось снова.

Какое ей, в сущности, дело? Эдвард болен. И он этим пользуется.

Ревность — она ужасно стыдилась этого чувства, но не могла его побороть, — ревность заставляла Кэтлин следить за матерью и Эдвардом. И что же она установила? Действительно, по вечерам мать провожала сына в его комнату, прощалась с ним и целовала «на ночь». Дверь стояла открытой, и Кэтлин видела все собственными глазами.

У нее закружилась голова. С ее точки зрения это было бесстыдство. Она так мучилась, что не могла заснуть всю ночь.

Комната Кэтлин была на первом этаже, рядом с комнатой Эдварда. Ночью она не стала закрывать дверь, чтобы… чтобы что? Чтобы услышать, не зайдет ли мать опять к сыну, а если зайдет, то когда именно. Но почему, в сущности, Элис нельзя было зайти к Эдварду, ведь он был болен и у него теперь не было сиделки?

Иногда, после того как Кэтлин, лежа в постели, напряженно прислушивалась целый час, она вдруг вскакивала, в ярости захлопывала дверь и запирала ее на крючок. Она говорила себе, что ни мать, ни Эдвард ее не интересуют. Пусть делают, что хотят. Она возмущалась собой: теперь и я веду себя как ребенок. Дурацкие семейные дела. Не для того она участвовала в войне, чтобы снова прозябать в этом болоте. Может быть, самое правильное — уйти из дома.

Эдвард приходил в комнату матери. Больше он не посещал отца. У Элис он любил заглядывать в шкафы.

Однажды он заставил мать показать ему ее шляпки, пальто, костюмы. Они говорили о всякой всячине: о тканях, о том, как трудно найти теперь нужную материю и какие бешеные деньги она стоит. Его интересовала также обувь Элис. Часто он отмечал, что в прежнее время люди одевались тщательней и проявляли больший вкус.

Потом они разговорились о старых книгах с иллюстрациями и о семейных альбомах.

Фотографии он разглядывал с жадностью. Стоило ему обнаружить альбомы, и он не выпускал их из рук. Он хотел вынуть из них семейные портреты и поставить их у себя в комнате — портреты пятнадцатилетней-двадцатилетней давности. Карточка юной Элис привела его в восторг:

— Смотри! Это ты, мама. Самая красивая женщина, какую я видел в жизни.

— Перестань, Эдвард.

Но он настаивал, упрямо, серьезно:

— Я еще ни разу не видел такой красивой женщины.