Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Крошка Ле стала гордиться им. Не обошлось, правда, без горьких безмолвных сцен. Ибо теперь Жофи злился и ревновал ее: ведь она сама гнала его. Но Ле утихомирила Жофи: она не хочет, чтобы он зарывал свой талант в землю. Что стоит влюбиться в прекрасную благородную даму? В его сердце наверняка найдется место для дамы; что касается ее, то ей много не надо, пусть только какой-нибудь уголок его души будет принадлежать ей навечно.

О, боже, как он страдал от таких речей! Как она его мучила! Но Ле была тверда: он должен идти.

Иногда Жофи казалось: у нее завелся возлюбленный, крестьянский парень. Но стоило ему взглянуть в ее открытое умное лицо, и он успокаивался.

Потом Жофи предложил Ле выбрать вместе с ним даму, которую он будет любить. Она решила, что сперва надо осмотреться. Согласилась сделать это вместе с Жофи, и, поскольку брат Ле был жонглером у Жофи, ей удалось устроить все как нельзя лучше — она сопровождала Жофи в поездках по замкам (в мужской одежде) и знакомилась там со многими благородными дамами; так продолжалось до одного турнира в замке Куртуа, где Ле схватила руку Жофи, твердо посмотрела ему в глаза и возвестила:

«Жофи, это она!»

У Жофи сжалось сердце, ему почудилось, будто она из женского каприза, из жестокости хочет отделаться от него, попрощаться с ним. Для него было несказанным наслаждением ездить с ней, скакать на лошади (наконец-то он вырвал ее из этой жалкой дыры), под тем предлогом, что они ищут ему даму сердца. А тут вдруг выяснилось, что это вовсе не предлог, она принимала все всерьез.

Ле выбрала Розамунду де Куртуа.

Вкус ее не подвел. Розамунда была чудесным созданием. Женщиной? Скорее подростком, большой девочкой. Только недавно она покинула родительский кров и сидела сейчас на турнире рядом с бородатым грузным мужчиной, рядом с наводящим страх рыцарем, ее супругом, Робертом де Куртуа; с любопытством наблюдала она за поединками, которые муж устроил в ее честь. Это драгоценное существо рядом с Куртуа, эта прелестная девушка-бутон каждый день появлялась в новом изысканном наряде, произведении искусства, которое соперничало с ее естественной красотой; восточные ткани, привезенные в страну крестоносцами, как бы пытались ее возвысить, но не могли с ней тягаться. Граф Роберт — в одеянии оливкового цвета — вернулся из крестового похода с двумя пленниками-сарацинами, которые были приставлены к юной Розамунде в качестве лейб-гвардейцев или, вернее, стражей.

Тот, кто видел Розамунду на трибуне перед дворцом рядом с графом, выставлявшим напоказ этот перл, свою гордость, — о, как блистала Розамунда, закутанная и запрятанная во все это парчовое великолепие с вытканными тиграми, змеями и цветами лотоса! — тот, кто наблюдал за ней, не мог не заметить, как по-детски беспомощно, смиренно и очаровательно сносила она свою судьбу, бросала взгляды по сторонам и явно не знала, что ей с собою делать. Время от времени, когда внимание толпы было приковано к поединку, было видно, что Розамунда непроизвольно поднимала нежные белые руки, украшенные массивными перстнями, — на каждый клочок плоти Роберт поставил свою печать, клеймо каторжницы, — поднимала руки, подносила их к открытой шее, к подбородку и, сложив пальцы, будто для молитвы, устало склоняла голову, увенчанную убором, похожим на папскую тиару; и тут ее точеное, словно гемма, лицо гасло, черты стирались и вокруг рта что-то вздрагивало.

О чем она мечтала? Что хотели доверить ветерку ее губы, которые по временам тихонько шевелились? Только ветерку, ибо ни одно человеческое ухо не способно было услышать ее шепот.

Итак, Жофи явился ко двору Роберта и Розамунды и принял участие в состязании трубадуров, а также в турнире, и Крошка Ле, как всегда, была его оруженосцем. Сейчас Жофи ехал рысью вдоль арены рядом с Ле, и Ле вдруг похлопала шею его лошади и ни с того, ни с сего сказала:

«Я думаю, Жофи, это — она».

А потом они завели длинный разговор, он продолжался до их возвращения в Блэ и в Конси, но и там не оборвался, и возобновляла его все время не Крошка Ле, а Жофи; Ле знала и конечный вывод: «Жофи, это — она».