Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Обычаи показали, какой властью они обладают. Это была реальная сила, наделенная, что называется, зубами и когтями. В замок перестали приезжать. Приглашения хозяевам присылались все реже и реже. Рыцарь Роберт ходил мрачнее тучи. Ни души не появлялось ни за праздничным столом, уставленным питьем и яствами, ни на турнирах. Словом, не приезжал никто, перед кем бы Роберт мог хвастаться своими сокровищами, своим самым большим сокровищем — Розамундой. Уже начали поговаривать, что рыцарь намерен в сопровождении пышного эскорта отправиться в замок Блэ для примирения, а своих сарацинов, напавших на Жофи, повесить. Кружок дам торжествовал победу.

Но тут неожиданно ко двору графини из Шампани прибыла госпожа Розамунда де Куртуа и попросила созвать дам, чтобы обсудить одну куртуазную проблему: она вытащила пергамент, на котором, как установил специально призванный рыцарь, обученный грамоте, было написано следующее:

«Параграф восемнадцатый: только мужество и особые отличия делают рыцаря достойным любви знатной дамы».

«Однако наличие этих качеств у господина Жофи вызывает некоторые сомнения, — с таким официальным демаршем выступила обычно столь сдержанная госпожа де Куртуа. — С прискорбием я спрашиваю: как можно отнять у рыцаря, берегущего свою честь, ленту, которой его наградила дама, и может ли он допустить, чтобы эта лента была возвращена даме, покрытая грязью? Даже если ему и помешали защитить свое достоинство, он должен был поручить это другим рыцарям, связаться с ними и выдать мне тех, кто напал на него».

Дамы при дворе графини были захвачены врасплох. Для них, боровшихся за Жофи, это был удар ножом в спину. Впрочем, пока смущенные дамы размышляли над параграфом восемнадцатым, госпожа Розамунда прочла еще параграф, на сей раз семнадцатый. При этом госпожа улыбалась своей самой тишайшей улыбкой, да и весь высокопоставленный куртуазный двор заулыбался.

Параграф гласил: «Новая любовь полностью вытесняет старую».

Прекрасная дама приняла поздравления от всех других дам, которых она убедила столь ясным аргументом.

А после одна из дам, обладавшая дипломатическими талантами, отправилась с деликатным поручением к рыцарю-трубадуру Жофи из Блэ; его следовало заверить в благорасположении всех заседавших прекрасных дам при дворе графини Шампанской и одновременно внушить ряд важных соображений (пусть не требует в дальнейшем содействия дам и не удивляется, что отныне они будут воздерживаться от всяких враждебных выпадов против рыцаря Роберта). И вот, когда посланница — воистину эта дама вела себя как полномочная представительница женщин — появилась в замке Блэ, то встретила уже излеченного рыцаря Жофи в кругу своих поющих и играющих жонглеров во дворе замка; репетируя новую песню, Жофи весело выполнял функции композитора и капельмейстера, поэта и исполнителя, аккомпанируя себе на лютне. Итак, Жофи сочинил новую песню. Дама-посланница, представительница женщин, не желая мешать рыцарю, сперва постояла, а затем присела на траву, стараясь понять, кого воспевает господин Жофи.

И глянь-ка, он и в самом деле прославлял новую даму. Новая дама, новый рыцарь! Благословенная земля Прованс!

А потом для замка Блэ наступил радостный день: съехались гости, чтобы поздравить Жофи с выздоровлением и еще с избранием новой дамы, имени которой он пока не открыл (см. параграф семнадцатый).

Но кто же была сия счастливица? Возлюбленная Жофи не жила ни в Руссильоне, ни в Каталонии, ни в Арагоне, ни в Провансе, вообще она была родом не из Франции; напрасно стали бы мы искать ее также в Испании или в Англии, в Германии или во Фландрии. Эту даму никто в глаза не видел, в том числе и сам Жофи. То была принцесса из Триполи.

Реально существующая личность?

Нет, сказочное видение, сказочное видение!

Жофи едет в Триполи вместе с Крошкой Ле

Сибарит у горящего камелька, задумавшись, смотрел в комнату, где удобно устроились домашние и гости, слушавшие его.

Вот Элис — нежная, тонкая женщина, а в полутьме на диване — воин и ветеран Эдвард, романтик и скептик одновременно — слышал ли он его? Вот его дочь, Кэтлин, она сидела прямо, и ее светло-серые глаза неотрывно смотрели на отца.

Позади в слабо освещенной комнате разместились гости; один из них сел у курительного столика, он застыл и как бы отсутствовал; другой, некий американец — он здесь проездом, — утонул в кресле, вытянув далеко вперед свои длинные ноги, а руки его, перекинутые через подлокотники, болтались на весу над ковром (американец вбирал в себя слова рассказчика, словно то был напиток); у стены примостилась верная душа, старая дева, не снявшая своей черной шляпки, это — мисс Вирджиния, гувернантка; еще дальше под бюстом Сократа в самом углу пристроились два бравых малых, два господина, которые время от времени шушукались.