Гамлеты в портянках

И эту силу таким, как я, может быть, даже стоит неправедно заработать. Да-да, неправедно. Сейчас же население уважает воров в законе, олигархов и прочих. Ну что ж — придётся податься в корявые кумиры. А потом на вершине власти, богатства и могущества крикнуть: «Не мы — Лукошкины есть настоящая сила!» А следом все деньги — на церкви, в детдома, нищим! То-то шок будет, и все нам поверят. Мы, конечно, на пути к власти, богатству и могуществу в аду места себе зарезервируем, зато удар вернее! Матёрые грешники на арену праведников за ручку выведут — каково! То-то поразится народ! За эти минуты торжества можно и в аду попариться до страшного суда, а там, может, человечество за нас и словечко замолвит. А сильной мелочёвке вроде честного мента, порядочного чиновника могут и не поверить, потому что они итак хорошие, а это скучно! Как на небе больше радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о десяти праведниках, так и нам, злодеям, пришедшим с повинной, народ обрадуется и поверит скорее, чем добрым людям. Наш народ в этом плане на Христа смахивает. А праведники — это такая зевота на самом деле.

А без нас Лукошкиным конец. Как и нам без них. Противоположные чувства к этому курсанту испытываю: презрение и восхищение. Как так? Но когда буду говорить, что он первый среди всех, никто не усомнится в моих словах, потому что в этом будет такая сладость лично для меня, что вот он я, такой весь из себя перец, а возвышаю Лукошкина.

Очки? Ерунда это, точно теперь знаю. Сегодня же можно страх перед ними уничтожить. Достаточно одному здравому пацану, улыбаясь и насвистывая, на их мытьё пойти, вперёд приказа бодрым шагом пойти, как на перекур, как в чипок, как на самое обычное дело, — и рухнет сортирная власть над нами. В первую минуту все поразятся, и тут главное не ослабеть, самому не поразиться и прямо всем в глаза смотреть, как будто ничего особенного не случилось. Перед этим же самому свято поверить, что ничего особенного, потому как и впрямь фальшив Кощей, ничего сверхъестественного в нём нет, нашими страхами только и жив. Очки вымыть, но после этого нигде никого не подвести, не струхнуть в каком-нибудь по-настоящему важном деле, не затупить нигде. Тогда — победа.

Только надо ли сейчас? Убери очки, это нравственное насилие над личностью — останутся одни избиения, и Россия взвоет от тысяч и тысяч убитых, раненых и покончивших с собой. Очки — хороший сдерживающий фактор. Тот, кто соглашается их мыть, почти не подвергается избиениям, потому что и так наказан всеобщим презрением. Тот, кто идёт в отказ, хоть и получает конкретно несколько раз, но потом попадает в разряд мужиков и не трогается по мелочам. Каждый выбирает по себе. Очки — это не что иное, как громоотвод.

В курилку зашёл хмурый Кузельцов. Сидевший Герц, как положено, поднялся со скамьи.

— Чё не спишь? — с недовольством спросил Кузельцов.

— Не спится, товарищ сержант.

— А в наряде мозги мне будешь компостировать?

— Никак нет, Вы же знаете.

— Отбой, я сказал.

— Так Вы же тоже не спите.

— Я другое дело, а тебе — отбой.

— Не спится что-то.

— Мало тебя дрочат, значит.

— Разрешите обратиться, товарищ сержант.

— Не разрешаю.

— Но я по другому вопросу.

— По какому другому? Я и первого-то не слышал.

— Пусть Семёнов вместо меня поспит.

— Ты меня дрочишь?

— Я из-за другого.

— Нет, ты чё не всосал?! — вскипел Кузельцов. — Тебе хлеборезку, что ли, поправить?!

— Или сразу бейте, или выслушайте.

— Что-нибудь серьёзное или опять что-нибудь в твоём духе?

— Серьёзное.

— Смотри, а то, в натуре, выхватишь.[80] Я не в настроении.

— Хорошо. Семёнов близок к суициду. Пусть поспит вместо меня, нам в наряде проблемы не нужны.

— Он тебе чё — говорил?

— Никак нет, отдохнуть бы ему, видон у него неважнецкий.

— И чё? Он всегда такой.

— Лучше не рисковать.

— Ты как-то всё это говоришь, как-то…

— Цинично, — сухо подсказал Герц. — Самый подходящий тон. Так я не иду вразрез со временем, а, значит, действую с высокой производительностью.

Кузельцов внимательно посмотрел на Герца, и вдруг сержанту открылось то, что раньше от него ускользало.

— Мутный ты тип, — исподлобья посмотрев на подчинённого, сказал Кузельцов. — Всё в игры играешь? С простодушными-то людьми? Не со мной — с Павлушкиными да Семёновыми?

— Не понял.