Гамсун. Мистерия жизни

«...Когда ворота усадьбы были открыты сутки напролет, ничем другим больше уже невозможно было заниматься, – вспоминала Мария Гамсун. – Ибо на немецких солдат, оказывавшихся поблизости, Нёрхольм действовал прямо как магнит. Они приходили сюда со своими потрепанными книгами Гамсуна и непременно просили автограф. Молодые парни вынимали "Викторию” из нагрудного кармана, возле сердца, у них была просьба, жизненно важная...

Он редко спускался вниз из детской, и мне надо было, как правило, подниматься к нему и брать автограф.

Не только немцы шли к воротам с просьбами и пожеланиями...

Кнут стал теперь своего рода кудесником. Когда люди оказывались один на один с немцами, стоило лишь обратиться к нему.

Кнуту можно было только дунуть на бумагу, где я написала по-немецки, чтобы дело тут же уладилось.

Но долго он так держаться не мог.

В 1941 году у Кнута начался период тяжелой депрессии. Он больше не желал видеть ворота открытыми, людей, приходящих в усадьбу, доступную для всех, а самого себя – в качестве какого-то мальчика на побегушках. Он хотел сбежать в лес, быть вне дома, освободиться от всего»[179] .

Гамсуну визиты немцев не доставляли удовольствия, и он жаловался Сигрид Стрей, что «это Мария волочит их к нам в усадьбу». Кроме того, никто никогда не видел, чтобы книги для солдат и офицеров действительно подписывал сам писатель, – он никогда не спускался к ним на первый этаж.

Дома, в Нёрхольме, Гамсун чувствовал себя старым и ненужным. Он с трудом выносил присутствие жены и думал, что ей нужны только его деньги, а потому отдал ей в 1941 году право владеть всем в усадьбе. Он распорядился своим наследством, отдав Марии 1/3 от своих гонораров, что было громадными деньгами в то время: книги Гамсуна выходили очень большими тиражами в Германии (например, в 1936 году «Виктория» была продана тиражом в 95 тысяч экземпляров!).

Но вскоре, как вспоминает Сигрид Стрей, он почувствовал себя совсем заброшенным и ненужным, к нему совершенно перестали обращаться за советами или просто с вопросами на какие бы то ни было темы, в том числе и личные, и потому в 1943 году Гамсун вернул себе право быть хозяином Нёрхольма.

«Теперь он захотел не только вернуть себе власть, которую передал мне, но и вторгаться в те области, от которых раньше сам просил его избавить, – с явной обидой писала Мария. – Он считал, что его должны позвать, даже если в дверь стучал просто продавец, агент по продаже швейных машинок, человек с вениками, если раздавался междугородный звонок или приносили телеграмму. Было уже недостаточно, чтобы я приносила ему письменное сообщение, как все эти годы: он самолично должен был принять его.

– Но ты ведь не слышишь!

– Нет, я должен быть там!

Домой приехал Арильд, чтобы помочь с хозяйством, когда стало так трудно нанять людей. Первое, что он сделал, так это купил новое топорище, не спросясь у отца. Тут же ударила молния и загремел гром».

Кнут и Мария были во многом похожи – в том числе в силе характеров, в одержимости идеями и в желании причинить друг другу боль.

Они оба поддерживали Германию и режим, существовавший в ней, но Гамсун никогда не принимал участия в политике, он, даже считая себя членом нацистской партии, не счел нужным вступать в нее, он всегда держался в стороне от большинства. А вот Мария была человеком дела. Она стала членом партии, куда затем вступили и Туре с Арильдом, она не только ездила с чтением лекций, но и принимала активное участие в работе местной партийной ячейки в Эйде.

В период с 1939 по 1943 год фру Гамсун регулярно разъезжала с патриотическими выступлениями от своего имени и от имени своего мужа по Германии, Дании и Австрии, а по возвращении в Норвегию давала не менее пропагандистские интервью. Даже в книге своих воспоминаний Мария пишет с явным удовольствием о том времени и о своей новой роли «примы», заменившей на политической сцене старого мужа.

Гамсуну Мария старалась сообщать лишь то, что считала нужным, о многом, в частности, о некоторых своих поездках, предпочитала умалчивать, поэтому он многого просто не знал, хотя, когда после войны его судили, большинство норвежцев не могли в это поверить.

Сигрид Стрей писала в своих воспоминаниях: «Он чувствовал себя изолированным, он не мог следить за происходящими событиями, он не мог слушать радио, и он не получал ответа от своих, когда о чем-то их спрашивал. Однажды я случайно услышала их разговор с Марией на пароходе, на котором мы плыли в Осло. Он что-то спросил, а она ответила, что дела немцев в Африке плохи. „Но ведь там Роммель“, – возразил Гамсун. К тому времени Роммеля в Северной Африке уже давно не было. И никто об этом ему не сказал».