Гамсун. Мистерия жизни

«Я не достоин во всеуслышание говорить об Адольфе Гитлере, к тому же его жизнь и деяния не располагают к сентиментальности. Он был воином. Борцом за человечество, провозвестником Евангелия о правах всех народов. Он был реформатором высшего класса, его историческая судьба сулила ему действовать в эпоху беспримерной жестокости, жестокости, которая в конце концов захватила и его самого. В таком свете, вероятно, видит Адольфа Гитлера рядовой представитель Западной Европы, а мы, его ближайшие единомышленники, склоняем голову над его прахом».[182]

Туре Гамсун спросил отца, почему тот это сделал. «Пусть ему безразлично, что на него обрушится волна народного гнева, но ведь человек-то этот ему не нравился! Отец ответил:

— Из чистого рыцарства, больше нипочему!»

Это «чистое рыцарство» и есть объяснение некрологу, от которого Гамсуна отговаривали все родные. Вероятно, в некотором роде это же «чистое рыцарство», боязнь повторить путь своего героя Иваро Карено и предать идеалы молодости легли и в основу желания защищать фашизм до конца…

* * *

Как бы то ни было, но, в соответствии с решением правительства, и Гамсун, и его жена, и двое сыновей были признаны подлежащими аресту и суду.

26 мая Мария Гамсун была помещена в тюрьму в Арендале, а самого Гамсуна 14 июня отправили в больницу.

В последней книге «По заросшим тропинкам» (другой вариант русского названия — «На заросших тропинках») Гамсун пишет:

«26 мая начальник полиции Арендала приехал в Нёрхольм и объявил, что берет мою жену и меня под домашний арест — на тридцать дней. Меня заранее об этом не предупредили. Моя жена, по его приказу, отдала ему все мои ружья. Однако через некоторое время я был вынужден написать ему и сообщить, что у меня остались еще два больших пистолета, привезенных с последней Олимпиады в Париже, которые он может забрать, когда ему будет угодно. И еще я написал, что не буду воспринимать „домашний арест“ буквально, ведь у меня большая усадьба и за хозяйством надо присматривать.

За пистолетами вскоре приехал помощник ленсмана из Эйде.

14 июня меня увезли из собственного дома в больницу в Гримстад, а жену мою отправили за несколько дней до того в женскую тюрьму в Арендал. И присматривать за усадьбой у меня не стало никакой возможности. Это было очень печально, ибо хозяйство осталось на совсем еще молодого и неопытного работника. Но делать было нечего.

В больнице молодая сестричка спросила меня, не хочу ли я сразу же лечь в постель — ведь в „Афтенпостен“ было написано о моем „подорванном“ здоровье и о том, что „я нуждаюсь в лечении“. „Благослови вас Господь, деточка, я вовсе не болен, — отвечал я, — и еще не приезжал в вашу больницу человек здоровее меня, я всего-навсего глух!“ Она, верно, решила, что это я так пошутил, но не стала вступать со мной в разговор. Нет, не захотела она со мной говорить, и все остальные сестры во время моего пребывания в больнице тоже не нарушили молчания. Единственным исключением была старшая сестра, сестра Мария».

В первое после ареста время Гамсуна больше волновал не предстоящий суд, а любимая усадьба, в которую было вложено столько сил и любви, не говоря уже о деньгах. Однако вскоре забота о Нёрхольме отступила на второй план, потому что писатель понял, что судить его вовсе и не собираются…

В больнице в Арендале Гамсун провел 30 дней, а затем его перевели в больницу в Гримстад.

«23 июня меня отвезли к следователю, — вспоминал Гамсун. — Он встретил меня с ухмылкой:

— У вас должны быть еще деньги, помимо указанных в протоколе!

Я лишился дара речи и воззрился на него.

— Я не сижу на мешке с деньгами, — ответил я наконец.

— Само собой, но…

Мое состояние, как я и указал, — это около двадцати пяти тысяч наличными, двести акций издательства „Гюльдендаль“ и усадьба Нёрхольм. Да-да. Ну а как же быть с авторскими правами?

Если следователь может мне что-нибудь сообщить по этому вопросу, я буду ему очень благодарен. Сдается мне, что я, как писатель, не могу рассчитывать сейчас на хорошее положение дел.

Боже, как же я его разочаровал! И как разочаровал всех тех, кто надеялся прибрать к рукам мое „огромное состояние“, покопаться в нем. Но как бы там ни было, мое состояние велико, слишком велико. И я не собираюсь забирать его с собой в могилу.