Ган Исландец

— Какъ глупо было, — говорила она себѣ: — повѣрить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не болѣе какъ бѣдная узница, презрѣнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невѣстѣ, на дочерѣ канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..

Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блескѣ своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нѣкогда все ея счастіе.

Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нѣжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой дѣвушкѣ скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нѣсколько дней молчаливый старикъ примѣтилъ перемѣну въ своей Этели, и только нѣжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.

Нѣсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрѣлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.

— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?

Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная дѣвушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.

— Батюшка, — сказала она съ усиліемъ: — батюшка, простите меня… Это была минута слабости.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Она отыскала въ глубинѣ комнаты Эдду, сѣла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голосѣ. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.

Шумахеръ махнулъ рукой.

— Довольно, перестань, дитя мое.

Этель закрыла книгу.

— Этель, — спросилъ Шумахеръ: — вспоминаешь ли ты когда Орденера?

Молодая дѣвушка смутилась и вздрогнула.

— Да, — продолжалъ онъ: — Орденера, который отправился…

— Батюшка, — перебила Этель: — что намъ за дѣло до него? Я раздѣляю ваше мнѣніе: онъ отправился, чтобы никогда не возвращаться сюда.

— Не возвращаться сюда, дитя мое! Я не могъ этого говорить. Не знаю, но какое-то предчувствіе напротивъ убѣждаетъ меня, что онъ вернется.

— Вы этого не думали, батюшка, когда съ такою недовѣрчивостью отзывались о немъ.

— Развѣ я выражалъ къ нему недовѣріе?

— Да, батюшка, и я раздѣляю вашъ взглядъ. Я думаю что онъ обманулъ насъ.

— Обманулъ насъ, дитя мое! Если я такъ думалъ о немъ, я подражалъ людямъ, которые обвиняютъ, не разбирая вины… До сихъ поръ я не зналъ человѣка преданнее Орденера.

— Но, батюшка, увѣрены ли вы, что подъ его добродушіемъ не скрывается вѣроломства?

— Обыкновенно люди не лицемѣрятъ съ несчастнымъ, впавшимъ въ немилость. Если бы Орденеръ не былъ преданъ мнѣ, что могло привлечь его въ эту тюрьму?

— Убѣждены ли вы, — слабымъ голосомъ возразила, Этель: — что, приходя сюда, онъ не имѣлъ другой цѣли?

— Но какую же? — съ живостью спросилъ старикъ.

Этель молчала.

Ей невыносимо было продолжать обвинять своего возлюбленнаго Орденера, котораго прежде она такъ горячо защищала предъ отцомъ.

— Я уже не графъ Гриффенфельдъ, — продолжалъ Шумахеръ: — я уже не великій канцлеръ Даніи и Норвегіи, не временщикъ, который раздаетъ королевскія милости, не всемогущій министръ. Я презрѣнный государственный преступникъ, измѣнникъ, политическая чума. Надо имѣть много смѣлости, чтобы безъ брани и проклятій говорить обо мнѣ съ тѣми, которые обязаны мнѣ своими почестями и богатствомъ. Нужна большая преданность, чтобы перешагнуть, не будучи ни тюремщикомъ, ни палачомъ, порогъ этой темницы. Надо имѣть много героизма, дитя мое, чтобы являться сюда, называясь моимъ другомъ… Нѣть, я не буду неблагодаренъ, подобно всѣмъ людямъ. Этотъ юноша заслужилъ мою признательность. Не показалъ ли онъ мнѣ своего участія, не ободрялъ ли меня?…

Этель съ горечью слушала эти слова, которыя обрадовали бы ее нѣсколько дней тому назадъ, когда этотъ Орденеръ былъ для нея еще моимъ Орденеромъ. Послѣ минутнаго молчанія, Шумахеръ продолжалъ торжественнымъ тономъ:

— Слушай, дитя, внимательно, я хочу поговорить съ тобой о важномъ дѣлѣ. Я чувствую, что силы медленно оставляютъ меня, жизнь мало по малу гаснетъ; да, дитя мое, мой конецъ приближается.

Подавленный стонъ вылетѣлъ изъ груди Этели.

— Ради Бога, батюшка, не говорите этого! Пожалѣйте вашу несчастную дочь! Вы тоже хотите меня покинуть? Что станется со мною, одинокой на свѣтѣ, если я лишусь вашего покровительства?