Ган Исландец

Глаза его пылали яростью и наполнились слезами какъ у задыхающагося быка.

— Нѣтъ, я не умру такъ! Не для того жилъ я страшной змѣею, чтобы меня растоптали какъ презрѣннаго червя. Я издохну, укусивъ въ послѣдній разъ; но укушу смертельно.

Съ этими словами онъ злобно схватилъ того, котораго только что обнималъ по братски. Льстивость и ласковость Мусдемона обнаружились теперь во всей наготѣ. Онъ освирѣпѣлъ отъ отчаянія, прежде онъ ползалъ какъ тигръ, теперь подобно тигру выпрямился. Трудно было бы рѣшить который изъ братьевъ страшнѣе въ минуту отчаянной борьбы; одинъ боролся съ безсмысленной свирѣпостью дикаго звѣря, другой съ коварнымъ бѣшенствомъ демона.

Но четыре алебардщика, до сихъ поръ безучастно присутствовавшіе при разговорѣ, поспѣшили теперь на выручку къ палачу. Вскорѣ Мусдемонъ, сильный только своей яростью, былъ побѣжденъ и, бросившись на стѣну съ дикими криками, сталъ царапать ногтями камень.

— Умереть! Адскія силы!.. Умереть, и крики мои не пробьютъ этихъ сводовъ, руки не опрокинутъ этихъ стѣнъ!.

Онъ болѣе не сопротивлялся. Безполезныя усилія истощили его. Съ него стащили платье, чтобы связать его, и въ эту минуту запечатанный пакетъ выпалъ изъ его кармана.

— Это что такое? — спросилъ палачъ.

Адская надежда сверкнула въ свирѣпомъ взорѣ осужденнаго.

— Какъ я это забылъ? — пробормоталъ онъ: — Послушай, братъ Николь, прибавилъ онъ почти дружелюбнымъ тономъ: — эти бумаги принадлежатъ великому канцлеру. Обѣщай мнѣ доставить ихъ ему, а затѣмъ дѣлай со мной что хочешь.

— Ну такъ какъ ты угомонился наконецъ, обѣщаю тебѣ исполнить твою послѣднюю просьбу, хотя ты и не по братски поступилъ со мною. Оругиксъ ручается тебѣ, что эти бумаги будутъ вручены канцлеру.

— Постарайся вручить ихъ лично, продолжалъ осужденный, съ усмѣшкой глядя на палача, который отъ природы не понималъ усмѣшекъ: — удовольствіе, которое онѣ доставятъ его сіятельству, быть можетъ сослужитъ тебѣ добрую службу.

— Правда, братъ? — спросилъ Оругиксъ: — Ну спасибо, коли такъ. Чего добраго добьюсь наконецъ диплома королевскаго палача. Разстанемся же добрыми друзьями. Я прощаю тебѣ что ты исцарапалъ меня своими когтями, а ты ужъ извини, если я помну твою шею веревочнымъ ожерельемъ.

— Иное ожерелье сулилъ мнѣ канцлеръ, — пробормоталъ Мусдемонъ.

Алебардщики потащили связаннаго преступника на средину тюрьмы; палачъ накинулъ ему на шею роковую петлю.

— Ну, Туріафъ, готовъ ты?

— Постой, постой, на минутку! — застоналъ осужденный, снова теряя мужество. — Ради Бога, не тяни веревки, пока я не скажу тебѣ.

— Да мнѣ и не надо тянуть веревку, — замѣтилъ палачъ.

Минуту спустя, онъ повторилъ свой вопросъ:

— Ну, готовъ что ли?

— Еще минутку! Ахъ, неужели надо умереть!

— Туріафъ, мнѣ нельзя терять время.

Съ этими словами Оругиксъ приказалъ алебардщикамъ отойти отъ осужденнаго.

— Одно слово, братецъ! Не забудь отдать пакетъ графу Алефельду.

— Будь покоенъ, — отвѣтилъ палачъ и въ третій разъ спросилъ: — ну, готовъ что ли?

Несчастный раскрылъ ротъ, быть можетъ, чтобы умолять еще объ одной минутѣ жизни, но палачъ нетерпѣливо нагнулся и повернулъ мѣдную шишку, выдававшуюся на полу.

Полъ провалился подъ осужденнымъ и несчастный исчезъ въ четыреугольномъ трапѣ при глухомъ скрипѣ веревки, которая крутилась отъ конвульсивныхъ движеній висильника. Роковая петля съ трескомъ вытянулась и изъ отверстія послышался задыхающійся стонъ.

— Ну, теперь кончено, — сказалъ палачъ, вылѣзая изъ трапа: — прощай, братъ!

Онъ вынулъ ножъ изъ за пояса.

— Ступай кормить рыбъ въ заливъ. Пусть твое тѣло будетъ добычей и воды, если душа стала добычей огня.

Съ этими словами онъ разсѣкъ натянутую веревку. Отрѣзокъ, оставшійся въ желѣзномъ кольцѣ, хлестнулъ по своду, между тѣмъ какъ изъ глубины раздался плескъ воды, разступившейся при паденіи тѣла и снова потекшей подъ землею къ заливу.

Палачъ закрылъ трапъ, снова нажавъ шишку, и когда выпрямился, примѣтилъ, что тюрьма полна дыму.

— Что это? — спросилъ онъ алебардщиковъ, — Откуда этотъ дымъ?

Тѣ не знали и, удивившись, поспѣшили отворить дверь тюрьмы. Всѣ коридоры были наполнены густымъ удушливымъ дымомъ; въ испугѣ кинулись они къ потайному ходу и вышли на четыреугольный дворъ, гдѣ ждало ихъ страшное зрѣлище.

Сильный пожаръ, раздуваемый крѣпкимъ восточнымъ вѣтромъ, охватилъ уже военную тюрьму и стрѣлковую казарму. Вихри пламени вились по каменнымъ стѣнамъ, надъ раскаленной кровлей и длинными языками выбивались изъ выгорѣвшихъ оконъ. Черныя башни Мункгольма то краснѣли отъ страшнаго зарева, то исчезали въ густыхъ клубахъ дыма.

Сторожъ бѣжавшій по двору, разсказалъ въ попыхахъ палачу, что пожаръ вспыхнулъ во время сна часовыхъ Гана Исландца, въ кельи чудовища, которому неблагоразумно дали соломы и огня.

— Вотъ несчастіе то, — вскричалъ Оругиксъ: — теперь и Ганъ Исландецъ ускользнулъ отъ меня. Негодяй навѣрно сгоритъ! Не видать мнѣ его тѣла, какъ своихъ двухъ дукатовъ!