Гангстеры

— Это мои вопросы, — снова возразил Конни.

— По чьему поручению?

— Этого я сказать не могу.

— Вот именно.

Понтифик в кресле по-прежнему направлял на него оружие, но ничего не говорил, ибо полностью сосредоточился на дыхании, одышке, которую сопровождал свистящий, бурлящий звук. Звук, который Конни слышал в телефонной трубке. Он повторялся через несколько слов, будто кислород заканчивался и человеку приходилось судорожно вдыхать, чтобы не договориться до смерти.

— Думайте, что хотите, — сказал Конни. — Но я даю самое честное слово, что зла никому не желаю.

Кресло тяжко дышало.

— Слышите, что я говорю?

— Слышу, и все, что ты не говоришь, — тоже.

— Тогда опустите оружие.

— Если приведешь сюда Эрлинга. Он что, не смеет прийти сюда сам? Тоже стал чувствительный на старости лет? Боится увидеть, что со мной сделал?

— Я не могу привести сюда этого Эрлинга. — Конни старался говорить прямо. — Я не имею к нему никакого отношения.

С минуту человек в кресле сидел без движения. Пистолет он опустил на колени, отвел в сторону штативообразную руку и вытащил несколько документов из бокового кармана кресла. Это была рассылка Конни. Несмотря на плохое освещение, он смог прочитать: «Законодательство Швеции предписывает каждому гражданину, располагающему информацией, которая тем или иным образом может представлять интерес для судебного расследования, выступать в качестве свидетеля. Если бы Вас призвали к исполнению данной обязанности, при условии угроз со стороны обвиняемого, отказались ли бы Вы от исполнения долга перед судом, поелику таковое требует пренебречь собственной безопасностью, ценимой более долга?» Человек с трудом опустил бумаги, вновь подцепив оружие, похожее на металлический наконечник руки. Текст отнял у него все силы.

— Только Посланник может писать на таком пресном… канцелярском… языке…

Конни ничего не ответил. На его взгляд, вопрос был сформулирован вполне корректно.

— Среди стиральных порошков… и станций метро… и телепрограмм… которых никто не знает… но я не клюнул. Я узнаю этот голос. «Поелику…»

— Это мой вопрос, — настаивал Конни.

— Он болен? Он стар, но такие, как он, добровольно на пенсию не выходят. Может быть, он двигается с трудом. Тазобедренные суставы. Так это называют… «Тазобедренные…» У меня-то их больше нет. Как он, должно быть, ждал… Все эти годы! Его и больные суставы не остановят. Уж он бы приказал, чтобы его принесли сюда, и вырвал бы этот ключ из моей утробы собственными руками. Не понимаю — если они не посылают сюда лучшего, то должны послать почти самого лучшего, а если ты и есть почти самый лучший, то эта страна в опасности… Объясни мне!

— Если перестанете целиться.

— Ты стоишь слишком близко к двери.

Конни сделал шаг внутрь комнаты.

— Стоп!

Слишком близко подходить было нельзя. Только сейчас Конни заметил, что пол усыпан пустыми упаковками из-под лекарств, пузырьками, коробочками, блистерами: наступив на них, он услышал хруст.

Эту картину Конни воспроизвел в меру своих способностей. Мне казалось, я вижу этого человека перед собой. Я воспринимал большую часть пересказанного им диалога, но каждый раз, слыша слово «Посланник», все больше отвлекался, и, в конце концов, совсем погрузился в собственные мысли, рассуждения и воспоминания о Вене семьдесят девятого года, среди которых образ неприятного человека, встреченного в «Черном верблюде», был самым отчетливым. Позже он показал мне, к чему может привести целенаправленная деформация человека. Чем больше я слушал Конни, тем больше убеждался, что бедолага в Юртхаген стал жертвой того же Посланника. Человек это был или должность, не имело значения. Куда важнее были его деяния.

Очевидно, Конни заметил, что я плохо слушаю:

— Ты о чем-то думаешь…

— Я просто пытаюсь… представить себе, — сказал я.

— Не выйдет, — возразил он. — Когда я вышел оттуда… старался держаться подальше от людей на улице. Я отправился прямо домой, сорвал с себя одежду, затолкал ее в пластиковые пакеты и выбросил в мусоропровод. Эта одежда не годилась даже для «Секонд-хэнда для третьего мира». Вонь невозможно было отстирать. Потом я час мылся под душем, брился, сам стриг волосы, как мог. Руки дрожали. И все-таки мне казалось, что запах остался. Я до сих пор его чувствую. Картина по-прежнему у меня перед глазами. Его голос… Все у меня внутри… — Он хлопнул себя ладонью по лбу. — А я не хочу…

— Ты это имеешь в виду, — спросил я, — когда говоришь, что «контаминирован»?

Он потер виски кончиками пальцев и произнес:

— И ты теперь тоже, да?

— Почему ты так думаешь?

— Так или нет? — Я не ответил, не успел. — Если нет, то лучше бы я ничего не говорил. Такие вещи могут испортить человеку жизнь.

— Все нормально.

— Ты даже не подозреваешь… — сказал он. — Офис прослушивается, но мне плевать.

Он перестал массировать голову, вытянул шею, слегка откинулся назад, уставился в потолок и громко произнес:

— Слышите? Мне плевать!