Гангстеры

Теперь моя очередь зубоскалить. Трое моих коллег выстраиваются вдоль стены, готовые приступить к испытанию по первому сигналу шефа. На цыпочках, чтобы не нарушать ритуала, я возвращаюсь к своему столу в углу комнаты. Я с удивлением смотрю на своих коллег. Мне всего двадцать пять лет, возраст несерьезный. И однако я с горечью и досадой думаю об этих своих затянувшихся делах, о нераскрытых преступлениях, о наших недостаточных средствах и грязных помещениях. Мне кажется, что мы теряем драгоценное время, сидя в четырех стенах и слушая наставления нашего бесконечно симпатичного патрона, занятого больше философией, чем репрессиями. Одному Богу известно, что Франция встречает свой национальный праздник четырнадцатого июля тысяча девятьсот сорок шестого года, переживая политические чистки, и что очаги волнений, начавшиеся после освобождения страны, еще не угасли. Мы победили благодаря союзникам, но мы истерзаны войной. После ее окончания прошло уже более года, но полиция по-прежнему ощущает нехватку во всем: в финансах и в оборудовании.

Ничего не изменилось в Первой бригаде с тех пор, как я впервые пришел в нее четвертого сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Когда я подошел к дому сорок два по улице Бассано со тщательно сложенной во внутреннем кармане пиджака повесткой, я испытал шок: какой великолепный особняк! Перед тяжелой дверью из кованой стали и стекла стоял охранник. Я казался себе жалким в моем единственном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Ровно в девять часов я переступил порог этого здания и увидел обратную сторону медали. Просторный холл был покрыт строительным мусором, как на стройплощадке. Из-за перегородки слева до меня доносились стоны допрашиваемых недостойных французов. Под монументальной лестницей из резного дерева была сколочена клетка наподобие крольчатника, в которой размещалась телефонная станция. Чиновник, отвечающий за ее работу, был завален карточками и поражал своей полной некомпетентностью. Холл был заполнен разного рода людьми: полицейскими, военными с перекинутыми через плечо автоматами, гражданскими с впечатляющими пистолетами, с подвешенными к поясам гранатами. Они подталкивали вперед испуганных субъектов, первых жертв чистки, которые содержались в тесной комнате со стилизованным замком на двери, оставшимся в наследство от счастливой эпохи.

За белым деревянным столом восседал безучастный ко всему привратник. Он неохотно поднял свои тяжелые веки, взял мою повестку и соблаговолил передать ее. После этого он снова сел на свое место и впал в летаргию. Наконец, через двадцать минут после звонка телефониста, он пробурчал:

— Второй этаж, направо: секретариат.

С тех пор прошло два года. Не считая разношерстных вояк, ушедших на другие арьергардные битвы, здесь царит статус-кво: та же ветхость, та же некомпетентность, то же безразличие. Секретариат по-прежнему занимает бывший салон, отделенный тонкой, обтянутой тканью перегородкой от бывшей столовой.

Архивные комнаты остались такими же пыльными. В фотолаборатории вместо бачка по-прежнему используют старую расколотую раковину. Камеры зловонны. Стены покрыты непристойными надписями. Подвалы по-прежнему оглашаются воплями избиваемых на допросе.

Моим первым шефом был Виллакампа, с внешностью мясника, носивший вельветовые брюки, краги и играющий в гольф. Он был моим первым учителем, давшим мне основы ремесла и научивший меня на попадать в профессиональные ловушки. Теоретически мой сегодняшний шеф, Эдмон Баньель, руководит в полиции группой по борьбе с бандитизмом. Светловолосый, среднего роста, элегантный в своем голубом костюме хорошего кроя, в белой накрахмаленной сорочке и бордовом галстуке, он интригует, чтобы ускорить свое продвижение внутри масонской ложи. Ежедневно Эдмон Баньель ходит по кабинету, вполголоса повторяя учение (наподобие требника), которое сделает его маниту, то есть заправилой тайной секты.

Если я хочу сделать карьеру в полиции, если я хочу однажды уехать из лачуги на бульваре Белльвилль, такой ветхой и сырой, что домовладелец даже не осмеливается просить с меня платы, если я хочу уйти от нужды и не приходить ночью в Чрево Парижа в поисках случайного заработка или работы в обмен на чашку бульона, как это было при оккупации, то я должен внимательно слушать его, когда он утверждает, что я сделан из того же теста, что и он, то есть я тоже могу стать Преподобным. Из трусости либо из мести, но мои коллеги поступают по такому же расчету. Вот почему уже больше месяца каждое утро, заступив в девять часов на дежурство, сидя за письменными столами, мы как прилежные ученики слушаем лекции по всемирной истории франкмасонства, по созданию Великой Ложи, изучаем ритуалы, рассказываем наизусть Декларацию прав человека.

— Приступим, господа, — говорит Баньель и добавляет: — Борниш, присоединяйтесь к остальным. Лишний урок вам не повредит.

Заставляя себя раболепно улыбаться, я присоединяюсь к моим измученным, но послушным коллегам.