Гангутцы

«Кормилец» выбивался из сил. Корпус его лихорадило, а больше положенных узлов он выжать не мог. Пивоваров поглядывал на часы: только бы артиллерия не опередила и не запоздала. Опоздает — упустишь, опередит — угодишь под огонь своих. А в подобных случаях он всегда самый точный.

— Нажми, Василий Иванович, нажми, милый!..

Пивоваров не заметил даже, что матросы сняли каски, надетые по его приказу, и сложили пирамидкой возле рубки. В вязаных подшлемниках, в черных бушлатах и клешах, заправленных в сапоги, они стояли вдоль бортов, кажется занеся ногу для прыжка.

К Алеше склонился Щербаковский.

— Когда наступаешь — всегда рубашку с гранаты долой, — нашептывал он юноше. — Убойная сила поменьше, зато тебя не поранит, если сразу придется двинуть врукопашную. А неплоха и эфка. Она, правда, слишком много осколков дает. Но удобна. Видишь, маленькая, как лимон, а по-моему, как кедровая шишка. Чеку высвободил, крепко держи; отпустишь, только бросая. А бросай наотмашь, как шишками кидался. Снежками стекла бил? Врешь, все били. Вот так и кидай. Бросил — и сразу в сторону, наземь, пластом, а потом вскакивай — и дальше…

Алеша внимал всем своим существом. Шустров все время сам стоит у руля. Алеша решился сбежать. Нехорошо бросать старика. Но ведь в бой он бежит — простит Шустров. Мужское дело — воевать.

Когда за Гунхольмом взметнулась фонтанами вода, на «Кормильце» решили, что огонь открыт раньше времени.

Буксир шел под разрывы.

Шустров крутнул штурвал и наскочил на пустые финские шлюпки, привязанные к пристани.

Ракета шипящим фонарем повисла над палубой. По палубе прошлись пули.

Но палуба уже опустела, матросы прыгали с шлюпки на шлюпку, к берегу.

Алеша упал на днище финской шлюпки, кого-то придавив. Он ловчил ударить, но услышал крепкое слово:

— Погоди, свой…

Алеша растерялся. Кто где, он не понимал. Он видел, как упал и тут же поднялся Пивоваров, а потом все заслонил финн. Надо стрелять. Но выстрелить в упор Алеша не смог.

— За мной, сынку, — дыхнул ему в лицо Щербаковский, и Алеша едва не уцепился за его бушлат.

Щербаковский на ходу стрелял. Алеша тоже попробовал стрелять на ходу, но почувствовал боль в плече. Он все же стрелял, и с каждой минутой злее.

Щербаковский, кажется, все успевал заметить.

— Давай, диск сменю. Ты короткими очередями бей…

Они бежали вперед, спотыкаясь о тела убитых. Алеша с ожесточением стрелял. Коротко не получалось, очередь — так на весь диск.

— Тише, дура, там наши…

Щербаковский крепко сжал Алеше кисть.

Светало. На берегу острова рвались финские мины. Финны с других островов обстреливали Гунхольм, не считаясь с тем, что бьют и по русским и по своим. На пристани дрались врукопашную. Финн свалил Щербаковского навзничь.

Алеша ткнул убийце в живот ствол и выпустил все, что осталось в диске.

Он горестно оглянулся: неужели Иван Петрович погиб?

Алеша поднял Щербаковского и потащил волоком к морю.

Щербаковский открыл глаза и мутным взглядом уставился ему в лицо.

— Жив-вой? — прошептал он. — С-сбили, ог-глушили, г-гады…

Алеша тащил его на «Кормилец».

— П-пусти, я сам, — Щербаковский, шатаясь, поднимался по сходням.

На другом берегу дрались разведчики. По следам Камолова они прошли отмель и попали под пулеметный огонь.

Камолов отбивался в кольце. Его ранило, он истекал кровью.

Финны подходили все ближе, чтобы взять его живым.

Камолов слышал звуки боя. Он знал, что остров должен быть окружен. Надежда придавала ему силы. Он крушил врагов автоматом, как палицей, потому что иссякли патроны.

Миг передышки позволил ему выдернуть кольцо и высвободить чеку «лимонки». Левой рукой он сжимал последнюю гранату, а правая держала автомат за ствол.

Разведчики бились где-то рядом.

— Вася, Вася! — слышал Камолов сильный голос Богданыча. — Мы идем!..

— Сюда, Богданыч! — откликнулся Камолов; он стал отбиваться еще злее.

Но чужие руки протянулись к нему. Он почувствовал это прикосновение, рванулся в сторону, ударил кого-то головой. Сзади его обхватил и стиснул здоровенный финн. Он и этого сбросил с себя, громко крикнул, чтобы и товарищам было слышно:

— Балтийцы в плен не сдаются! — и отпустил чеку гранаты.

Взрыв подкосил обступивших Камолова врагов. Камолов упал на трупы.

Когда к нему подбежали товарищи, кровь еще била из изувеченной руки.

Миша Макатахин, радист с торпедных катеров, приподнял Камолова и отнес в сторону.

Разведчики сняли бескозырки.

Богданыч положил свою бескозырку Камолову на грудь. И каждый проделал то же.

— Пошли! — крикнул Богданыч.

И с обнаженными головами матросы продолжали бой.

После боя Богданыч вернулся к тому месту, где под горкой бескозырок лежал Камолов.

Богданыч взял свою бескозырку, но не надел ее.

Подошел Миша Макатахин. Подходили разведчики, и каждый брал свою бескозырку, оставаясь возле убитого товарища с непокрытой головой.

Три бескозырки так и лежали на груди Камолова, никем не взятые.

Камолова похоронили в братской могиле с тремя другими разведчиками.

Богданыч лежал с товарищами у северного берега против финского острова и все твердил:

— Вася, Вася!.. Поспешил ты, Вася!..