Гангутцы

Час, другой, третий лежал Богданыч, все яснее представляя себе, что делается на Фуруэне. Когда до него снова донеслось бренчание котелков, он словно воочию увидел скрытых высокой скалой финнов и бритоголового, черпающего ложкой похлебку. У них уже обед. И на Хорсене, наверно, дежурный по камбузу раскладывает по бачкам кашу из гречневого концентрата, а Иван Петрович требует особо намасливать и без того жирное и вкусное блюдо для Алеши, поскольку тот еще птенец…

Богданыча уже не трясла лихорадка. Намокшая одежда прилипла к телу и согревала как компресс. Только очень хотелось есть, а сосать незажженную трубку и облизывать горькие от соли, пересохшие губы надоело. И ногой хорошо бы пошевелить; ноги как чужие.

Когда на залив опустился плотный туман, Богданыч с трудом сдвинулся с места.

Но выполз он из-под карниза свободнее, чем вполз: возможно, похудел за эти часы.

Он встал, постоял, качаясь, шагнул в воду и снова опустился на камни: надо скинуть сапоги, штаны ватные и нести все это в руках.

Сапоги — нога об ногу — снял легко. Генеральские сапоги. А штаны долго стягивал с мокрого тела.

«Август, а раздеваешься, как зимой на морозе».

От штанов шел пар. Ноги посинели.

Богданыч попытался связать сапоги ушками вместе — пальцы не слушались.

Удалось кое-как вдеть пальцы в ушки.

Босой, волоча сапоги и штаны по воде, Богданыч побрел в ту сторону, где должен ждать Макатахин.

Всего надо пройти по мелководью метров двести. Богданычу казалось, что он бредет вечность. Вода то достигала плеч, то понижалась по грудь. А у него не было сил выбраться на банку, обойти глубину.

Он хотел бросить штаны, но вспомнил про начхоза: будет ругаться и без капитана не даст других штанов. И снова он поволок за собой тяжелые ватные штаны, как волокут не тонущее в воде бревно или шлюпку, — буксиром.

Когда он вылез на сухой и жгучий от холода камень, где его ждал Макатахин, то скосил в кривой улыбке рот и сказал:

— А все же хорошо, Миша, иметь малое водоизмещение, — и попросил флягу.

* * *

Выслушав донесение Богданыча, Гранин позвонил на материк и попросил у Кабанова разрешения немедленно захватить островок Фуруэн. Он объяснил, что таким образом отряд поставит под смертельный удар фланг последнего в Хорсенском архипелаге острова, еще занятого противником, — Эльмхольма, перережет тыловые коммуникации, связывающие Эльмхольм с финским материком. А если весь Хорсенский архипелаг окажется в наших руках, то оборону северо-западного фланга Ханко можно будет считать крепкой и надежной.

Кабанов разрешил, и Гранин тут же отправил к Фуруэну Щербаковского и его матросов, приказав действовать внезапно, молниеносно и, главное, без шума. Богданыч и Макатахин пошли вместе с Щербаковским провожатыми.

В ожидании результатов опасной вылазки проходила ночь. Гранин несколько раз вылезал из Кротовой норы и взбирался по каменистой тропе, по ступенькам, вырубленным в наиболее крутых, недоступных местах, на высоту 19,4, на хорошо замаскированную вышку, где стояли стереотрубы и телефоны и которую называли «глаза отряда». Все вокруг казалось таинственным и неопределенным, как всегда в темные ночи, когда нет горячих боев, а война идет скрытая, полная коварства и неожиданностей. Два лагеря безжалостно следят друг за другом, засылают своих разведчиков и ждут чужих, перестреливаются, дышат воздухом, продымленным, горячим и, кажется, пропитанным опасностями. Гранин был убежден, что в такую ночь сильнее тот, кто не ждет, а действует, кто не считает врага глупее себя, а рассчитывает, где враг способен нанести внезапный урон, и принимает встречные меры. Фронт, невидимый во тьме, был в воображении Гранина как на ладони. Фронт на западе, востоке, севере и юге, фронт и в так называемом тылу — на полуострове и за полуостровом, где, вероятно, тоже действуют группы разведчиков и тоже не спят командиры, беспокоятся о солдатах и матросах, посланных на смертельно рискованное дело.

То там, то здесь вздрагивали и мельтешили огоньки, доносился недолгий, но частый стук пулеметов. Вахтенный наблюдатель тотчас докладывал, где и кто ведет огонь; по телефону с островов или подтверждали его доклад, или исправляли его ошибку. Гранин — на «глазах», и все нити ночной жизни отряда тянулись туда. Гранин не отвечал на доклады наблюдателей, он смотрел в ту сторону, где находился этот чертов Фуруэн и где должен был действовать Щербаковский. Потом он спускался на командный пункт, ложился на постель, застланную бурым байковым одеялом, и, чтобы отогнать тревогу за жизнь матросов, гложущую его всегда, при любой вылазке, в которой он не участвовал сам, толковал с вечно бодрствующим над картой Пивоваровым.

— Кабанов, кажется, целит и на материк, Федор. А что в самом деле, Федор? Когда покончим со всеми этими треклятыми «хольмами», только и останется высадиться на Подваландет, оттуда — на Турку и по берегу Ботнического залива — на север.

— А кто же Ханко держать будет?

— Товарищ Барчуков с писарями.

— Ну и неумная шутка. В телеграмме Ворошилова и Жданова сказано: «Ваша активность — хороший метод обороны». Обороны, а не наступления.