Ганц Кюхельгартен

Ему кладбище: старые кресты

Склонилися, обшиты мохом,

И времени изведены резцом.

Но промеж них белеет резко урна

На черном камне, и над ней смиренно

Два явора зеленые шумят,

Далеко хладной обнимая тенью. —

Тут бренные покоятся останки Пастора.

Вызвались на свой же счет

Сооружить над ним благие поселяне

Последний знак его существованья

В сем мире. Надпись с четырех сторон

Гласит, как жил и сколько мирных лет

Провел на пастве, и когда оставил

Свой долгий путь, и богу дух вручил. —

И в час, когда стыдливый развивает

Румяные восток свои власы;

Подымется по полю свежий ветер;

Посыплется алмазами роса;

В своих кустах малиновка зальется;

Полсолнца на земле всходя горит; —

К нему идут младые поселянки,

С гвоздиками и розами в руках.

Увешают душистыми цветами,

Гирландою зеленой обовьют,

И снова в путь назначенный идут.

Из них одна, младая, остается

И, опершись лилейною рукой,

Над ним сидит в раздумьи долго, долго,

Как будто бы о непостижном мыслит.

В задумчивой, скорбящей деве сей

Кто б не узнал печальныя Луизы?

Давно в глазах веселье не блестит;

Не кажется невинная усмешка

В ее лице; не пробежит по нем,

Хотя ошибкой, радостное чувство;

Но как мила она и в грусти томной!

О, как возвышенен невинный этот взгляд!

Так светлый серафим тоскует

О пагубном паденьи человека.

Мила была счастливая Луиза,

Но как-то мне в несчастии милее.

Осьмнадцать лет тогда минуло ей,

Когда преставился пастор разумный.

Всей детскою она своей душой

Богоподобного любила старца;

И думает в душевной глубине:

«Нет, не сбылись живые упованья

Твои. Как, добрый старец, ты желал

Нас обвенчать перед святым налоем,

Навеки наш союз соединить.

Как ты любил мечтательного Ганца! А он…»

Заглянем в хижину Вильгельма.

Уж осень. Холодно. И дома он

Вытачивал с искусством хитрым кружки

Из крепкого с слоями бука,

Затейливой резьбою украшая;

У ног его свернувшися лежал

Любимый друг, товарищ верный, Гектор.

А вот разумная хозяйка Берта

С утра уже заботливо хлопочет

О всем. Толпится также под окном

Гусей ватага долгошейных; так же

Неугомонные кудахчут куры;

Чиликают нахалы воробьи,

Весь день в навозной куче роясь.

Видали уж красавца снигиря;

И осенью давно запахло в поле,

И пожелтел давно зеленый лист,

И ласточки давно уж отлетели

За дальние, роскошные моря.

Кричит разумная хозяйка Берта:

«Так долго не годится быть Луизе!

Темнеет день. Теперь не то, что летом;

Уж сыро, мокро, и густой туман

Так холодом всего и пронимает.

Зачем бродить? беда мне с этой девкой;

Не выкинет она из мыслей Ганца;

А бог знает, он жив ли, или нет».

Не то совсем раздумывает Фанни,

За пяльцами сидя в своем углу.

Шестнадцать лет ей, и, полна тоски

И тайных дум по идеальном друге,

Рассеянно, невнятно говорит:

«И я бы так, и я б его любила». —

КАРТИНА XVII

Унывна осени пора;

Но день сегоднишний прекрасен:

На небе волны серебра,

И солнца лик блестящ и ясен.

Один дорогой почтовой

Бредет, с котомкой за спиной,

Печальный путник из чужбины.

Уныл, и томен он, и дик,

Идет согнувшись, как старик;

В нем Ганца нет и половины.

Полупотухший бродит взор

По злачным холмам, желтым нивам,

По разноцветной цепи гор.

Как бы в забвении счастливом,

Его касается мечта;

Но мысль не тем уж занята. —

Он в думы крепкие погружен.

Ему покой теперь бы нужен.

Прошел он дальний, видно, путь;

Страдает больно, видно, грудь;

Душа страдает, жалко ноя;

Ему теперь не до покоя.

О чем же думы крепки те?

Дивится сам он суете:

Как был измучен он судьбою;

И зло смеется над собою,

Что поверял своей мечтой

Свет ненавистный, слабоумной;

Что задивился в блеск пустой

Своей душою неразумной;

Что, не колеблясь, смело он

Сим людям кинулся в объятья;

И, околдован, охмелен,

В их злые верил предприятья. —

Как гробы холодны они;

Как тварь презреннейшая низки;

Корысть и почести одни

Им лишь и дороги, и близки.

Они позорят дивный дар:

И попирают вдохновенье,

И презирают откровенье;

Их холоден притворный жар,

И гибельно их пробужденье.

О, кто б нетрепетно проник

В их усыпительный язык!

Как ядовито их дыханье!

Как ложно сердца трепетанье!

Как их коварна голова!

Как пустозвучны их слова!

И много истин он, печальный,

Теперь изведал и узнал,

Но сам счастливее ли стал

Во глубине души опальной?

Лучистой, дальнею звездой

Его влекла, тянула слава,

Но ложен чад ее густой,

Горька блестящая отрава. —

Склоняется на запад день,

Вечерняя длиннеет тень.

И облаков блестящих, белых

Ярчее алые края;

На листьях темных, пожелтелых

Сверкает золота струя.

И вот завидел странник бедный

Свои родимые луга.

И взор мгновенно вспыхнул бледный,

Блеснула жаркая слеза.

Рой прежних, тех забав невинных

И тех проказ, тех дум старинных —

Всё разом налегло на грудь

И не дает ему дохнуть.

И мыслит он: что это значит?..

И, как ребенок слабый, плачет.

ДУМА.

Благословен тот дивный миг,

Когда в поре самопознанья,

В поре могучих сил своих,

Тот, небом избранный, постиг

Цель высшую существованья;

Когда не грез пустая тень,

Когда не славы блеск мишурный

Его тревожат ночь и день,

Его влекут в мир шумный, бурный;

Но мысль и крепка, и бодра

Его одна объемлет, мучит

Желаньем блага и добра;

Его трудам великим учит.

Для них он жизни не щадит.

Вотще безумно чернь кричит:

Он тверд средь сих живых обломков.

И только слышит, как шумит

Благословение потомков.