Гапур — тезка героя

— Теперь я вижу, что с тобой надо разговаривать по-другому! — подхватывал дядя Абу. — Это уже не шалость, это просто хулиганство! Ты должен ответить за свой проступок…

У меня вырвалось:

— Я хотел… Я думал…

Мне многое хотелось сказать в эту минуту. Я надеялся убедить бабушку, маму и дядю, что с портретом отца ничего страшного не произошло. Наоборот, сейчас он гораздо лучше. Папе на карточке было одиноко. А теперь нет, теперь ему веселее: рядом с ним его нани, моя мама и я, рядом дядя Абу — все близкие, все родные. Разве это плохо?

Так я думал. И если б сумел стройно и понятно это пересказать, наверное, бабушка, мама и дядя Абу поняли бы меня. Но вместо нужных слов мой язык молол какую-то чепуху. Казалось, он делает это нарочно, желая насолить голове, думавшей правильно и четко.

— Я не знал… Я думал…

— Что ты не знал? — подступала ко мне бабушка. — Ты не знал, что нельзя портить самую дорогую для меня вещь? — Она махнула рукой, словно нанося удар. — А надо было знать! Для чего тебе дана голова, отвечай?

— Чтобы думать, — ответил я.

— Молчи! — закричала бабушка.

— Ты же сама сказала: отвечай…

— Это я не тебе сказала!

— А кому же? — спросил я.

— Хорошо, слушай, это я говорю только тебе: все лето ты просидишь дома! — Бабушка обернулась к маме и дяде Абу, будто искала их поддержки. Дядя кивнул, а мама — нет. — Забудь свой футбол-тотбол! На Сунжу — ни ногой! Даже к Сулейману тебя не пущу… Аллах свидетель, если я сказала, что будет так, — так и будет!

Дядя Абу снова кивнул. Ему нравилась строгость бабушки.

— Правильный вывод, Хагоз, — заметил он и, посмотрев на меня, спросил: — А все-таки интересно, чем ты руководствовался, когда портил портрет?

Я пожал плечами.

— Улавливаешь мою мысль? — Дядя недовольно хмыкнул и сделал правой рукой такое движение, будто крутил арифмометр. — Ты взялся за карандаш со злым умыслом? У тебя были плохие намерения?

— Ну, при чем здесь злой умысел? — вмешалась мама. — Гапур просто не подумал…

— Я думал, — сказал я.

— Видишь, он думал! — торжествуя, воскликнул дядя Абу. — А раз думал, значит, был какой-то умысел.

— Был, — признался я, и в горле у меня что-то всхлипнуло. — У нас нет фотографии, где мы вместе с папой сняты… А у Сулеймана есть…

— Ну и что же? — спросил дядя Абу. — Это еще не мотивировка!

В глазах у мамы будто птица пронеслась. Потом лицо ее странно скривилось, и по щекам, набирая скорость, понеслись слезинки. Не знаю, заметил это дядя Абу или нет, а я заметил.

Но понял я маму по-своему. Словно какая-то перегородка сломалась у меня в горле, и я заговорил так понятно и так легко, будто всю жизнь к этому готовился:

— Не надо, нани… Я хотел, чтобы лучше было, а вышло — хуже… Я подумал: папе на карточке одиноко. А с нами ему веселее… И нам веселее с папой, правда?

— Правда, — тихо сказала мама и вдруг улыбнулась. Она так хорошо улыбнулась, словно погладила меня.

— А если вам не нравится, как я вас нарисовал, — я посмотрел сначала на бабушку, потом на дядю Абу, — можно картон сменить. Карточку ведь я не тронул…

Бабушка вздохнула.

— Хоть ты и дуралей, — сказала она, — а все-таки догадался выбрать для меня почетное место. Обычаи наши знаешь: кто старше — тому почет и уважение!.. Только почему злые глаза мне нарисовал? — Бабушка встала и, отогнув занавеску, заглянула в свою комнату. — Зато шаль вышла как настоящая! И платье мое любимое не забыл…

— Я с этим платьем знаешь как намучился, — заговорил я. — Одни рукава целый час делал.

Бабушка повернулась ко мне.

— Ты что, жалеешь об этом? — строго спросила она. — Целый час, видите ли, на меня потратил! А что я на тебя всю жизнь потратила, ты это не считаешь?

— Считаю, — поспешил вставить я. — Все, что ты делаешь, я считаю!

— Дай бог, чтоб так было, — сказала бабушка. — Только не очень-то я тебе верю…

Дядя Абу покрутил свой ус и направился в бабушкину комнату. Он постоял там минутку. Потом выглянул и спросил у меня:

— Так, а где же я?

— Разве не видите? — Я приблизился к дяде и кивнул на портрет. — Вы из-за папиного плеча выглядываете. И пальцы у вас похожие…

Вы же помните, сколько я над дядиными пальцами потрудился. Мне хотелось, чтобы утолщения, которыми дядя гордится, были особенно видны. И они были хорошо видны!

Дядя хмыкнул. Лицо у него осталось строгим. Брови были насуплены, и усы, загибающиеся вверх на манер турецкой сабли, делали его особенно грозным.

Я ж вам говорил: у дяди Абу вообще очень серьезный вид. Мне, например, не приходилось видеть, чтобы он смеялся. Он смотрит на людей так строго, будто хочет спросить: правильно ли они живут, не делают ли ошибок и как у них с приходом и расходом?

По дядиному лицу трудно понять, что он думает. Он своих чувств не выдает. И сейчас я не мог понять, какие мысли у него на уме.

— Пальцы мои, — с оттенком гордости произнес дядя Абу. — А где усы?

Вот беда — усы-то я и забыл нарисовать! А ведь своими усами дядя гордится ничуть не меньше, чем пальцами, приспособленными для работы на бухгалтерских счетах.

— Так где ж усы, я спрашиваю? — повторил вопрос дядя Абу.

— Забыл я их нарисовать, — сказал я.