Гарь

Лазарь в оленной кухлянке, в шапке из рыжей лисицы, в собачьих унтах восхищённо и полорото глазел на Аввакума смокревшими глазами. Трудно было признать в нём прежнего молодца, видно было – помотала-покрутила жизнь беглая: постарел и пригорбился. И едва умолк блаженный, Лазарь бросился на грудь Аввакуму.

– Свиделись! – вскрикивал он, рыдая. – Наших-то боле никого в живых нету-ка, брат!..

Так-то был рад ему протопоп, притиснул голову к груди, другой рукой оглаживая вздрагивающую спину, прихлопывал ладонью, мол, ну-ну, брат, крепись, а у самого спазмы перехватывали горло.

– Так уж и никого! – успокаивал. – А мы с тобой? Да Бог даст, в Москве добрых людей застанем? Есть они, отче, утвердись и не плачь.

Утирал поп слёзы рукавицей-шубенкой, пытался улыбнуться, но губы вздрагивали, не давали улечься улыбке.

– Лазарь! – нарочито построжал Аввакум. – Кто там на колокольне баловался?

Вопрос взбодрил Лазаря и наладил улыбку:

– А Фёдор трезвонил, – ответил. – И не безделицей, а по наказу епископа Никифора. Он в начале зимы бысть в Москву зван, вот, уезжая, и наказал встретить радостью. Мы от него прознали о твоём возвращении. Он тебя, брат, любит и в здешних церквах службы править велел по старым служебникам, новые-то он принародно огню предал.

– Молодец, доброй пастырь, – похвалил Аввакум. – А когда он проделал сие?

– Да уж тому пять лет, – радуясь за Никифора, за его храбрый поступок, ответил с улыбкой во все лицо Лазарь. – Как тока царь-батюшка Никона, врага Божьего, с престола патриаршего пнул, так сразу.

– Ну-ну, – чуть принахмурясь, покивал головой Аввакум. – А до того по новым службы правили?

– Упаси Бог, батюшка!

– Тогда и молодец и доброй учитель.

Лазарь заозирался по сторонам, даже на цыпочки привстал:

– Тебя, батюшко, священство в соборной ждёт, чтоб ты с имя вместе служил. Туда, вишь, народ потянулся, дюже слов твоих напоения жаждет.

Аввакум поднял крест над головой, указал им на церковь и пошел к ней в окружении возбуждённой, но сразу и притихшей толпы.

Отслужили всенощную, Аввакум сказал проповедь, и рано, до заутрени, простясь с боголюбцами – отцами церквей устюжских, покинули добрый город. Теперь ехали в двух возках: в одном было не уместиться, так как прихватил с собой Аввакум праздного Лазаря и Фёдора-блаженного. В первом ехала Марковна с сыновьями и Агриппой, с притороченными к задку возка двумя коробами с кое-каким скарбом, а во втором с нескончаемыми разговорами, молитвенным пением – протопоп с попутчиками. Радостно ехалось: близость Москвы и близкие сердцу разговоры теплили душу, а намолчавшийся за долгие годы заштатный, но всё ещё веселый поп Лазарь днями не уставал наговориться. Рассказал и о встреченной им год назад в Соли Камской миловидной монашенке, коя брела самоходом в сибирское бескрайе по стопам батюшки Аввакума. Сказывалась дочерью духовной вот уж как одиннадцать лет, а другого чего у неё не выведал – вся в себе, как в келье, скрыта. Но до чего младёшенька! Годков девятнадцати, не боле. «Это Ксенушка, – подумал Аввакум, – во скольких городах видели её люди добрые, а меня с ней всё-то Господь не сведёт. Как убралась из монастыря Ипатьевского с матушкой Меланьей, так и пропала не то што с глаз моих, а и со слуху, но токмо не из сердца памятливого. Впервой в Тобольске о ней поведали, да пошто-то всяк помнит её младёшенькой? Ей, миленькой, должно быть, за тридцать. И где ныне обретается душа её неприкаянная?..»

А Лазарь всё частил да частил, поведуя о том о сём. Вспомнил о Киприане-юродивом, жившем в царских палатах с другими увечными людьми божьими под ласковым приглядом государя Алексея свет Михайловича. Аввакум знавал Киприана: тот не ходил по Москве в одной рубашке, зато носил на себе железные вериги в три пуда да на груди крест каменный, тяжкий. Это он кричал на Никона-митрополита, везшего в Успение мощи святого Филиппа: «Едет Нихан, с того света спихан». Ныне-то, однако, совсем старик, ежели не угробили крикуна никонеяне.

Лазарь говорил и на руках показывал, чему сам был очевидцем со князем Иваном Хованским:

– У собора Покрова Богородицы, что на рву, увидели его, подошли подать милостыньку, а он, сердешной – ноги калачиком – на снегу сидит и конскими катышками мёрзлыми сам с собою в тавлетки играет, переставляет туды-сюды. Князь присел на корточки, просит:

– Со мной сыграй, я в шашки-то мастак.

– Не-е, – заупрямился Киприянушко. – Ты токмо в поддавки мастак, да мене по шее бить охочь.

И вскочил на ноги и смотрит мимо князя, да и запрыгал, брякая веригами, к месту Лобному, а там схватал под уздцы лошадей, везших крытый возок патриарший с архимандритами на запятках, и остановил, а сам подскочил к дверке и в стеклину катыхом стукает. Никон приоткрыл дверку и руку протянул, не зная, каво там суёт, могет, прошение, а блаженный в ладонь ему, порушителю веры древней, катых вклал и кричит:

– Райско яблочко тебе, Минька, оттель послано! – А сам другой руки пальцем в землю, яко в преисподнюю, тычет.