Гарь

Сгорбившийся на валуне Никон посунулся вперёд и едва не свалился наземь от того, что берёзовый посох выскользнул из-под лежащей на нём головы и упал под ноги. Ещё не вернувшийся в реальность, всё еще прибывающий сидящим в кресле на причале, он потянулся за ним, как за пищалью, и начал сползать с валуна, но ранее подошедшие к задремавшему старцу архимандрит Никита и Шушера поддели его под руки и повели к воротам монастырским. Монах еле передвигал ноги, обутые в тёплые войлочные чуни.

– Грамотка кабы не пропала, – сипел старец. – Туто-ка она, в халате, пошарь.

– Нету на тебе халата, старче, и грамотки, стал быть, нету, – вразумлял Никита. – На тебе, отче, простая мантейка. Переступай-ка ножками пошибче, вот так, та-ак, оно и до ложа добредём скоро.

– Скоро, скоро-от надоть… – шептал Никон. – Сёдни же скоро поеду. Грамотка другая ко мне по воде идёт. Важная. От государя доброго Федорушки. Причаститься бо надобе, охворал, а в Моску путь до-олгай…

– Бредует, чё ли, – засуетился Шушера. – Прозяб наскрозь, вот немочь тёмная ум-от и вяжет. Эво сколь просидел под дождём да в тумане и не оторвать было с каменя. Куды он засобиралси, нешто в Москву пророчит?

– Бог его знат, болезного, – нехотя отозвался Никита.

У ворот их встретили заспанные монахи, помогли внести старца во двор, а там и в келию, уложили на жёсткий топчан с каменным подголовником. Игумен и Шушера стояли над ним, молчали, лишь старец всхлипывал. Вздымал худобные руки, силясь обнять кого-то, то вдруг вскидывался, пытаясь сойти с ложа. Его удерживали монахи, дивясь недюжинной силушке иссохшего и расслабленного, но всё ещё огромного старика.

Во дворе возник шумок. Кто-то кому-то грубо выговаривал, послышалась твёрдая поступь и на порожке келии возник царский дьяк Чепелев с грамотой в руке. Из-за спины его выглядывал тучный и лупоглазый, как бобёр, келарь Хома.

Игумен повернулся к вошедшим и, выставя бороду, изумлённо глядел на гостя.

– Это тебе, святый отче. – Чепелев с поклоном подал игумену царскую грамоту с вислой печатью. – На словах же велено тебе проводить старца Никона в Москву с великой оберегою на моём судне. Да никак он хворый?

– Очинно хвор, Павел Евсеевич, – печалясь, закивал игумен. – Давно уж неможется ему и головою скорбен стал. Так, знать, по воде пришла грамота?

– По воде, отче, по воде. – Чепелев заволновался, стянул с головы лёгкую, с куньей опушкой, шапчонку. – Так как же так-то? Зачем он хвор? Мне велено у него испросить разрешения грехов покойному государю, и непременно лично, на бумаге.

Игумен всмотрелся в Никона, сомневаясь повертел головой.

– На бумаге рукой своей вряд ли сладит, – ответил заскорбевшему лицом дьяку. – Разве на словах.

Чепелев грубо толкнул Шушеру к двери.

– Ты, рысью давай сюда носилки! – распорядился. – Немедля в лодию, чаю в два дни не помре, а-а?

Шушера выскочил из кельи. Игумен приподнял плечи. Вздохнул, ответил на выдохе:

– Охушки он мне, да почём знать, сколько дён. Одному Богу вестно.

Пока бегали за носилками, игумен прочёл грамоту, перекрестился.

– Оно и добро. В Москву, дак в Москву. Баба с возу – кобыле легше.

Дьяк резко выпрямился. Рукой указал монахам на дверь, пождал, пока они не вытолкались из кельи и грозно уставился на игумена раскосыми глазами, в коих бесновались сполохи, удушливо проговорил:

– Слова твои, чернец, есмь государево дело. Навесь на рот запор от ворот, хошь и верно, что тебе легше, а вот мне каково? Вдругоряд без бумаги разрешительной назад потащусь, аки пёс битой.

Шушера с носилками суконными на берёзовых слегах впятился в келью с монахами, подняли Никона с топчана, уместили в них, вчетвером взялись за рукояти, поторкались в проёме, кое-как просунулись в дверь, а там бегом по двору к воротам. Чепелев бежал впереди, за ним игумен Никита. Бежали к берегу и те, кому и не надо было, но бежали, радостные, переглядывались, скаля зубы: наконец-то страшила-патриарх бывший покидает обитель.

Погрузили Никона на судно, и остались там Шушера с Шепелевым и Никита в чём был, не переодевшись – не дал времени на это царский дьяк. Очень спешил, спасая свою голову. Подняла корабельная команда огромный парус, и понёсся кораблик под резвым ветерком, да так понёсся, что и вёсла, вставленные в уключины, дабы подмочь парусам, убрали, уложили по бортам. Игумен печально смотрел на быстро опустевший от монасей берег, знал, что освободившая от ссыльного тирана братия немедля запразднует великое событие: отберут у келаря ключи от погребов с мёдом монастырским, гульнут на всю епархию, благо дни ныне не постные, жирные дни.

Мчало судно, разбрызгивая начинающую хмуреть Волгу. Ветер набросил на неё широкую, мерлушковую шубейку, всю в завитых кудряшках волн. Утро выяснилось, солнце полными охапками бросало на всё земное щедрую теплынь, изляпало золотными лепёхами прибрежные откосы и поляны, но по дальнему окоёму робкими барашками начинали скучиваться облачка, замышляя сбиться в плотную отару.