Garaf

Я пpоснулся pано утpом,
Оседлал опять коня.
Поднялась тpава степная,
Снова в даль меня маня.

Я скачу навстpечу солнцу

И смеюсь в его тепле.
Есть лишь счастье гоpизонта
Для pожденного в седле.

Степь pаскинулась шиpоко

И цветаста, как ковеp.
Звонок голос дpуга–pога,
Конь силен и меч остеp.

Я пою, и эта песня вдаль

Несется сpедь полей:
«Есть лишь счастье гоpизонта
Для pожденного в седле!»

Обгоняя летний ветеp,

Конь несет меня стpелой.
Только он на целом свете
Мне и дpуг, и бpат pодной.

Для дpугих шелков богатство,

Златый кубок на столе —
Есть лишь счастье гоpизонта
Для pожденного в седле.

Мудpецы в высоких шапках

Пусть ведут извечный споp.
Я ж познал, что все живое
С самых сотвоpенья поp

Без пpичины не pодится

И не сгинет на земле…
Есть лишь счастье гоpизонта
Для pожденного в седле…

[61]

— Волчонок, а почитай что–нибудь.

Гарав ещё раз тряхнул шкурки, отложил их, потянулся. Он и не думал возражать — наоборот, после стольких дней молчания… Пару секунд мальчишка думал, что прочесть. И вспомнились стихи, которые писала одна женщина, уже взрослая — с ней Пашка познакомился в Интернете. Их Гарав тоже перевёл. На одной из вечерних стоянок у костра, когда думал о… о Мэлет. А просто и сейчас легко вспомнил перевод. Помедлил ещё немного — и…

Я себя ведь раздавала по кускам,
Не боялась и ходила по мосткам,
И поскрипывали мерно мостки,
А под ними воды огненной реки.

А сегодня, что за диво со мной?

Я из дому ни рукой, ни ногой,
А в светлице полумрак полусвет…
Сколько дней прожито в ней, сколько лет.

Мне и воля уже не нужна,

В чистом поле пролегла борозда,
Словно след лежит на сердце моем,
Хорошо так было нам в ней вдвоем.

А потом ругали матерь с отцом…

Опозорила я весь отчий дом!
Запирали на тяжелый засов,
Выпускали во дворы злобных псов.

Посадили меня в темный чулан,

Жениха нашли, будь он окаян!
А мил друг мой убежал на войну,
И забыл давно про ту борозду.

Завтра бабки снарядят под венец,

Прослезится в церкви старый отец,
А невеста ни жива, ни мертва,
И бежит за ней вприпрыжку молва.

Ты вернись, вернись, мой сокол шальной,

Забери свою голубку с собой,
Но в ответ мне только тишь–тишина,
И сквозь щелку светит мутно луна.

Темной ночью распахнула окно…

Мне теперь на свете все, все равно.
Я пошла искать далеки края,
Где теперь милого друга земля.[62]

— Спеть бы её, — мечтательно сказал Фередир. — Какая там мелодия?

— А как я покажу? — хмыкнул Гарав, вытянув ноги. — Ну не умею я петь. Говорил же.

Полог откинулся в сторону.

Оруженосцы вскочили.

Эйнор вышел наружу, щурясь — в одних штанах, правда, не нижних, а кожаных. Хлопнул себя по плечам, избавляясь от наглых комаров. И посмотрел на оруженосцев. На одного. На другого. На шкурки. Снова на оруженосцев.

— Я выиграл их. Соревновались в стрельбе с местными, — быстро пояснил Гарав.

— Хм, — Эйнор открыто потянулся и зевнул. — Есть поесть?

— Да, тут, мы поставили, — Фередир нырнул в шалаш. — Вот же.

— Сюда вынеси. И куртку, — Эйнор сел на один из черепов. Потянулся, зевнул. — Выиграл и молодец, — рассеянно сказал он, влезая в поданную Фередиром куртку.

Следующие минут десять рыцарь ел. Жадно и быстро — не забыв, впрочем, перед этим посмотреть на запад. Оруженосцы почтительно взирали. Наконец Гарав кашлянул и спросил:

— Могучий Оби ванКеноби, тренироваться будем?

— Кто? — нахмурился Эйнор, поднимая глаза.