Гарантия успеха

Они долго ехали с мамой в метро, потом на троллейбусе, потом в трамвае.

Потом мама расспрашивала прохожих, а Маша безучастно стояла рядом. Наконец нашли песочно-желтый дом с башенкой. Вошли в парадное. Поднимаясь по лестнице, услышали звуки рояля. Мама облегченно сказала: «Здесь».

Комната, куда они вошли, была проходной: ряды стульев, на столе кипы журналов — обстановка такая, какая бывает у частно практикующих врачей.

Темно, безлико, зябко, душно. Мама стянула с шеи шарф, улыбнулась Маше ободряюще, и Маше стало маму жалко. Мама, бедная, очень волновалась, — и опять ее волнение было связано с музыкой, к этому Маша уже привыкла.

Они сидели вдвоем в проходной комнате, но вскоре появились еще двое, женщина с мальчиком, шепотом поздоровались, сели. А сбоку, за стеной, звучал рояль. Было в этих звуках нечто такое, что, казалось Маше, не предвещало ничего хорошего: удручающее однообразие пассажей, механическое выделение сильных долей, и не было вроде этому конца.

Но вот все же конец настал, рояль замолк. Дверь отворилась, и вошла высокая горбоносая женщина, улыбнулась, но улыбка не изменила выражения ее лица, деловито-нетерпеливого.

Зазвонил телефон, и она, оборвав фразу на полуслове, схватила трубку:

— Игорек! — воскликнула восторженно и замолкла. Слушала, поглаживая ласково пальцами трубку. — Да что ты говоришь! Ну поздравляю, поздравляю.

Спасибо, милый. Конечно, приду…

Звонок, видно, очень ее взбодрил. И она не удержалась, пояснила гордо присутствующим:

— Игорь Кубов звонил — ученик мой. Ну, знаете, Первая премия в Брюсселе.

Сразу стала как-то выше и еще горбоносое: чувствовалось, что она переживает момент торжества. Но и в такой момент деловитость ее не покидала.

Прищурившись, взглянула на Машу, взяла ее за подбородок.

— Аппетитная девочка.

Наверно, это следовало воспринять как поощрение, но пальцы у горбоносой были жесткие, холодные.

Маша стояла спиной к роялю, горбоносая нажимала то одну, то другую клавишу, Маше надо было чисто пропеть ноту, а после сказать, что это — то ли «до», то ли «ре», то ли «ми».

Маму свою Маша не видела, но наблюдала, как все больше скучнеет лицо у горбоносой.

— Видите ли… — закончив испытания, обратилась она к Машиной маме, и Маша не стала слушать, подошла к шкафчику, где за стеклом стояли фарфоровые финтифлюшки.

Как все дети, Маша была любопытна. В ней еще не проявилось свойство людей взрослых все видеть, воспринимать только с точки зрения собственной персоны, — она видела живо, ярко, непосредственно, и все новое возбуждало ее интерес. Детское видение, детское восприятие тем и хорошо, что свободно, не угнетается никакими правилами, ограничениями, и занято не собой, а окружающим и окружающими.

Пока мама и горбоносая говорили. Маша разглядывала комнату. Мебель стояла тесно, впритирку, потому что очень много места занимал рояль. На круглом столе, покрытом темной скатертью, сахарница, вазочка с печеньем, стакан с простывшим чаем, а на подставке закопченный алюминиевый чайник.

По-видимому, горбоносая не особо пеклась о домашнем уюте, ей было недосуг.

А на стенах висели фотографии в рамочках. Молодые лица, в анфас и в профиль, совсем не похожие, но с каким-то неуловимым сходством. Сходство, вероятно, возникало из-за общности выражения: юношески откровенное торжество, слегка надменное, холодноватое, ощущалось и в темных, и в светлых глазах, и в острых, и в округлых подбородках. А наискосок, или внизу, или сбоку шли надписи: «Первой моей учительнице», «Дорогой Ираиде Сумбатовне», «Моей наставнице» и т. д.

Количество фотографий — их было не меньше десятка, и все аккуратно окантованы, застеклены, — вызывало двойственное впечатление: уважительное — вот, значит, она какая, Ираида Сумбатовна! Но вместе с тем и снисходительное — тщеславие всегда уязвимо. Демонстрируют свое сокровенное обычно те люди, чье самолюбие ущемлено. И именно такие люди стараются вести себя с особой властностью, авторитарность.

Мама Маши сидела перед Ираидой Сумбатовной на кончике стула, прижимая к груди сумочку, и точно в чем-то винилась. Мама была молодая, светловолосая, нарядная, душистая, и все всегда во всем ее слушались, но теперь перед Ираидой Сумбатовной она как бы вдруг потерялась, поникла.

Маша еще не знала, что в отношениях взрослых людей существуют тысячи всевозможных оттенков, и что маме полагалось так, с преувеличенным вниманием, покорностью, взирать на Ираиду Сумбатовну, что никто ее к этому не принуждал и ей самой это вовсе не было обидно.

Что-то мама знала об Ираиде Сумбатовне, что позволяло ей употреблять самые заискивающие выражения без всякого ущерба для собственной гордости. Но Маша-то об этом не ведала, оскорбилась за маму — встала рядом, точно за нее выступившись, и посмотрела на Ираиду Сумбатовну в упор.

Мама слегка подтолкнула Машу к двери, а сама замешкалась, что-то шепотом быстро проговорила. Маша услышала возглас Ираиды Сумбатовны: «Да что вы, зачем!» Потом какое-то нечленораздельное воркование, и мама появилась, заметно удовлетворенная, а Ираида Сумбатовна вышла их проводить.