Гардемарины, вперед!

Он вспомнил проповеди отца Иллариона, и память услужливо нарисовала перед ним скорбный образ гречанки Анастасии, что семнадцать лет скрывалась под мужской рясой и даже стала настоятельницей тихой обители. Только смерть Анастасии позволила монастырской братии угадать ее пол. А если его, Алексея Корсака, сама судьба обрядила в женские одежды, то почему бы и ему по примеру святой Анастасии не принять постриг и не исчезнуть среди робких монахинь. Уж здесь-то Котов его не найдет. «А как же я бриться буду? — подумал он вдруг озабоченно. — Ведь вырастет когда-нибудь и у меня борода».

— Долго мне тебя ждать? — раздалось над ухом.

— А? Вернулась с полдороги? — отозвался Алеша. — Ты что несешься как угорелая? Не в салки играем!

— Мы на этом поле как на ладони. Со стен далеко видно.

— Кому видно? Все спят.

— В монастыре всегда кто-нибудь не спит.

— Ну и что? Не будут же они нас из мортир обстреливать. Я не могу бежать, у меня нога болит.

Софья молча вытащила из узелка большие, растоптанные башмаки.

— Сядь, — бросила она хмуро.

Девушка внимательно осмотрела Алешину ногу и стала массировать ее, время от времени поливая маслянистой жидкостью из пузырька. Вначале она легко касалась ноги, словно гладила, но потом движения ее стали резкими, и пальцы стали давить с такой силой, словно хотели отстирать эту ногу от синяков и царапин, выжать ее и выгладить катком.

— Осторожнее, — взмолился Алексей.

Но Софья до тех пор терзала его, пока нога не согрелась, а боль стала легкой и даже приятной. Тогда она туго перебинтовала щиколотку льняным бинтом и ловко одела башмак.

— Спасибо, — сказал Алеша, блаженно улыбаясь.

Софья, не обращая внимания на его благодарность, завязала свой узелок, встала и спросила сурово:

— Куда идти-то знаешь? В какую сторону?

— Главное, дружок, взять правильный пеленг, — сказал Алеша, надевая другой башмак, — а там, были бы звезды.

— Чего?

«Ох ты, Господи, что я болтаю?»

— Солнце должно в спину светить, — смущенно пробормотал Алеша. — Так и пойдем впосолонь. Потом спросим. Пойдем, что попусту разговаривать.

Софья шла легко, быстро, не оглядываясь на хромавшего сзади Алешу, словно и не было его совсем, только коса плясала по худым лопаткам в такт резво ступающим ногам.

Утро было нарядное, ясное. Видно, еще вечером вылился весь дождь, теплый ночной ветер прогнал тучи, и лес заиграл звуками, запарил, просушивая каждую ветку, каждый кустик свой. Хорошо шагать при такой погоде, радоваться чистому воздуху и неожиданной попутчице.

«Строгая девица, — думал Алеша. — Все угрюмится, строжится, да и такая хороша! Нога-то почти не болит — вылечила». Он представил себе другую, ту, драгоценную, что насмехалась над ним вчера в карете. Вот если б она шла рядом! Да разве позволил бы он дотронуться ножкам ее до этой мокрой тропинки? Чистым, отбеленным полотном надо выстилать перед ней дорогу, падать распластанному в дорожные ямы, чтобы шла по нему, как по живому мосту. А устанет, нести на руках, задыхаясь от восторга. «Но, поди, и тяжела она, красота-то! Одних юбок да кружев на полпуда, не меньше. Ее и уронить не долго. А уронишь — крику будет… Пусть уж лучше она в карете едет, а я с этой пойду, хмурой, что бежит вперед и ничего не просит».

В полдень они вышли к небольшой речке. Скрытый ивами, невдалеке шумел скрипом телег и голосами Петербургский тракт.

— Привал, — сказал Алеша. — Садись. Отдыхать будем. Жарко.

Шустрая стая мальков блеснула серебряными полосками и скрылась, испугавшись собственной тени. Ветер шумел лозой, сыпал песок, раскачивал камыш и бело-розовые цветы болотного сусака, растущего у берега.

Алексей снял с головы косынку, привычным жестом хотел поправить парик и похолодел — вместо липких искусственных буклей рука его нащупала собственные волосы. Забыл! Парик остался висеть на гвозде под иконой.

Он мучительно покраснел и, отвернувшись от Софьи, быстро спрятал рассыпающиеся волосы под косынку. Но девушка не заметила его смущения. Она сидела съежившись, уткнув подбородок в колени. Эта поза, зелено-коричневое платье, такого же тусклого цвета платок, скрывающий, подобно монашеской наметке, шею и плечи, делали ее фигуру неприметной, похожей на болотную кочку.

Алексей вытащил из кармана кусок хлеба и разломил его пополам.

— Возьми мой узелок, — сказала девушка, покосившись на протянутый кусок хлеба. — Там лепешки медовые. Их наша келарка матушка Евгения печет.

В узелке были не только лепешки, но и копченая грудинка, огурцы, мягкий пористый хлеб и молоко в глиняной фляге.

Огурец свеже хрустнул на зубах, и Алексей вдруг подумал: как это замечательно — ощущать голод и иметь столько великолепной еды, чтобы утолить его. Он расправил плечи и почувствовал, что у него крепкое тело и сильные руки, пошевелил забинтованной ногой — не болит, можно спокойно идти дальше. А когда он попробовал медовую лепешку и запил ее молоком, все его беды — и Котов, и брошенная навигацкая школа, и угроза ареста — отодвинулись, стали маленькими, словно он смотрел на них в перевернутую подзорную трубу.