Гардемарины, вперед!

Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась Богу. Стала щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое имущество и примет иноческий сан.

Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы[18] и струпья. «Святая… — шептали городские юродивые, — в миру приняла великий ангельский образ!»

Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.

Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой, в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком Всевышнего.

— Виновата, Господи, не была добра и сострадательна к сестре, — жаловалась она Богу, — прости меня, горемычную…

Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир дольний ради мира горнего. Четьи минеи опять заменили ей французские романы.

Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.

— В одежде иноческой она мне милее будет, — сказала она со вздохом. — Поторопитесь с этим.

То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц Божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.

— «Господи, воззвах тебе, услыши меня», — пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу Творца.

За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостьями.

— Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, — говорили монахини.

— Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что, если они ко мне уже венчанными явятся?

— Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, — заверили монашки.

— Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, — высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание.

И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

14

На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.

— Да ведь мылись уже с дороги, — упрекнула та.

— Бок застудила, может, отпарю, — процедила сквозь зубы девушка.

Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения.

Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью.

— Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? — невинным голосом спросила Софья.

— Запамятовала… И немудрено, совсем недавно в чистое обряжались. — Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой, и только после этого пошла в дом.

Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу? Но Софья недооценила своего конвоира — ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно забытый второпях, валялся под лавкой.

— Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, — ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии.

Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!

Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустенье: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновенье, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась.

— Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне Бог послал!

— Софья, девонька, — старуха молитвенно сложила руки. — А мне-то говорили — девица в дому. Дак это ты… А что это на тебе такое странное?