Гардемарины, вперед!

Он начал говорить напористо, быстро и чуть громче обычного. Де, наслышан о вас, наслышан, в Академии художеств прямо сказали: хочешь приобрести хорошую картину и чтоб недорого, ступай к Мюллеру, тут тебе и вкус и понимание… и все в таком духе. Мюллер опять замер, свеча освещала его небритую, укутанную табачным дымом щеку.

— Врут, — сказал он наконец, сжав черенок трубки прокуренными, крепкими зубами. — Они меня продали. Я чуть под суд не попал, а они продали.

— То есть кому продали?

— Диаволу, — прошептал несчастный художник и умолк.

— Вы позволите мне сесть? — Барон придвинул ногой стул без спинки, на вид крепкий, и предпринял вторую попытку разговорить хозяина, вкропив в поток слов имя Анны Фросс.

И тут произошло чудо. Мюллер встрепенулся, подбородок его мелко задрожал, трубка, рассыпав сноп искр, упала на пол, и стало видно, что художник тяжело пьян.

Мюллер запил, когда ухнули в пропасть все его надежды и идолы. Сулящая прибыль работа на Тайную канцелярию (он ведь и записку о неразглашении давал!) вдруг иссякла, а с ней исчезла с горизонта мечта его и радость — Анна.

— Вы назвали ее имя? Анна Фросс? Я не ослышался? Откуда вы знаете это божественное имя? О, нимфа! Благородный лик ее должен украшать лучшие полотна мира, перси ее сваяны Богом, даже мрамор недостоин ее форм. Ах, Анна, девочка моя! Зачем она вам? Она уже не может служить натурой. Она высоко. — И он, закинув голову, показал на потолок, в щель между стекол, через которую должна была улететь чистая душа.

— Она умерла? — всполошился барон.

— Почему умерла? — Мюллер затряс головой. — Кто сказал — умерла? Она вечна! Что-то я, впрочем, не того… Вино попалось — пакость! Хорошего вина надо, а плохого хоть ведро выпей, а все не пьян, только мутит и с души воротит. — Он поморщился, потом с трудом встал и пошел в темный угол. Там долго пил, черпая ковшом воду из деревянной бадьи.

— Вы знаете, где сейчас сия девица? — не выдержал барон.

Мюллер согласно кивнул.

— В Эдеме.

— Не валяйте дурака, а скажите лучше, как нам ее оттуда вызволить для приватного разговора.

— Не пойдет… Не спустится с вершин к убогому.

— А что Анна любит больше всего на свете? — вкрадчиво спросил барон.

— Драгоценности… как в некотором смысле сорока. Причем носить не любит, любит иметь. — Тут Мюллер опять сбился на высокий стиль. — Но живая плоть ее и без этой мишуры сверкает.

— А если вы ей напишете во дворец, что больны, что умираете, что вам некому сказать прощальное слово, — Мюллер только тряс головой, но барон этим не смущался, — и присовокупите, что оставите ей наследство, и немалое… мол, накопил.

Приступ болезни святого Витта внезапно кончился, Мюллер застыл, вслушиваясь в самого себя.

— Я заплачу, — продолжал мурлыкать барон. — Заплачу много. На эти деньги вы сможете уехать из страны варваров на родину. Позовите сюда Анну на вечер в следующую пятницу.

— А вы кто такой? — спросил вдруг Мюллер подозрительно. — Из какого ведомства? Тут ко мне один приходил… — И замолк уже намертво.

Мысль о том, что этот человек, конечно, из Тайной канцелярии, должна была бы подбодрить художника, но, влив в себя три ковша воды, он взболтнул со дна желудка алкоголь, и эта быстрая возгонка немедленно отключила его от мира. Барону Дицу пришлось начать все сначала. Но меценат не любил отступать перед трудностями. Через час ему удалось втолковать художнику суть дела, через два он заставил оного приняться за письмо, а в десять вечера, почти в полных потемках, потому что от свечи остался плавающий в профитке фитилек, он вырвал из некрепких пальцев косо нацарапанный текст. Осталось только передать его по названному Мюллером адресу, а именно в дворцовую контору при Летнем дворце. По совету Мюллера барон отодвинул дату встречи, поскольку Анна могла находиться в Петергофе или Ораниенбауме. Оставалось только надеяться, что дворцовая почта работает исправно.

Царский алмаз

На пороге возникло юное существо, замерло, всматриваясь в туманный полумрак, и барон Диц неожиданно вспомнил о первом дне творения, когда Господь говорил: «Твердь земная», и появились не глина или песок, а именно твердь, потом было сказано: «Трава», и появился символ травы, а когда Всевышний изрек: «Девица» (не женщина Ева, та была сразу создана, как сосуд греха!), то миру явилось чудо чистоты, именно в этой легкой одежде, в этом кружевном чепчике. «Какая…» — мысленно выдохнул барон.

Меж тем Анна стремительно шагнула в комнату и, развязывая на ходу ленты шляпки, сказала на удивление сварливым тоном:

— Иоганн, старый плут, почему ты меня не встречаешь? Или, думаешь, я поверила твоему глупому письму? О! — Последнее короткое восклицание относилось к барону, милое личико не выразило ни удивления, ни интереса[112].

— Добрый день, милая фрейлейн. Разрешите представиться. — Барон назвал себя.

Намек на книксен, шелковая юбка цвета спелой ржи плеснулась вокруг стройных ног и замерла, так же беззвучно, как и хозяйка.

— Господин Мюллер! — громко позвал барон. — Вы не могли бы оказать нам любезность и принести… ну скажем, из лавки…