Гардемарины, вперед!

Ирина Ильинична жила на Тверской улице в двухэтажном каменном особняке. Дом был построен при государе Алексее Михайловиче и отвечал всем требованиям тогдашней архитектуры, но ряд пристроек, сделанных сообразно моде последнего времени, совершенно изменил его облик, и теперь он являл собой странную помесь русской барской усадьбы и жилища голландского буржуа. Высокие окна с рамами на двенадцать стекол мирно уживались с подслеповатыми, забранными решетками оконцами старой части дома. Просторный двор, отгороженный от мира бревенчатым забором, был распланирован в подобие цветника и украшен двумя довольно жалкими беседками.

К покосившейся колонне одной из беседок был прикован лохматый пес. При виде Никиты он оскалился, залился злобным лаем и так натянул цепь, что, казалось, неминуемо должен был свалить хлипкое сооружение.

На стук в дверь вышел молодой краснощекий мужик, одетый несколько необычайно: немецкого покроя камзол и франтоватый парик были под стать иностранной пристройке дома, а холщовые порты, заправленные в нечищеные сапоги, вызывали твердую уверенность в том, что никакая сила не может выбить из мужика русский дух. Он хмуро окинул Никиту взглядом, словно раздумывая, сразу ли захлопнуть дверь или выслушать пришедшего.

Все-таки выслушал, пошел докладывать, оставив Никиту в полутемных сенцах. Дом был полон криков, ругани, где-то совсем рядом заунывно пели женские голоса. Из боковой двери выскочила девка в грязном сарафане, пискнула при виде барина и пронеслась мимо, задев Никиту огромной бадьей. В нос ударил терпкий запах распаренных отрубей.

Мужик явился не скоро. Вначале раздался его голос за дверью:

— Я тебе, сонной тетере, голову за окорок оторву! — (В ответ раздалось чье-то невнятное бормотанье.) — Ты поговори, поговори… — заорал мужик пуще прежнего. — Я тебе этим окороком хребет переломаю, ск-котина!

«Не торопится меня увидеть любезная тетушка», — подумал Никита и вышел из дому. Мужик догнал его в цветнике.

— Барыня Ирина Ильинична изволила сказать, что их дома нет, — отрапортовал он нагло.

— Передай своей барыне… — начал Никита, собираясь цитировать похищенную у Катулла фразу, и умолк, с внезапной жалостью заметив, что мужик кривой — левый глаз его был мутен от бельма и слезился. — Болит глаз-то?

— А то как же? — отозвался мужик, несколько опешив.

— Камердинер мой лечит глазные хвори. — И Никита неожиданно для себя подробно объяснил, как найти Колокольников переулок.

Мужик засуетился, прикрикнул на собаку и побежал вперед.

— Опосля приходите, — прошептал он доверительно, распахнув перед Никитой калитку. — Денечка через два. Раньше они не утихнут. Сегодня с утра не в духах и сильно гневаются.

— А чего бы им гневаться? — зло усмехнулся Никита. — Какого рожна им надо?

Мужик вскинул на Никиту ясный правый глаз и, ничего не сказав более, поклонился в пояс.

Понедельник Гаврила начинал обычно с того, что «подводил черту» — запирался в своей комнате и считал деньги. Никита знал, что общение Гаврилы с черной тетрадью не предвещает ничего хорошего, особенно теперь, когда родительские деньги давно потрачены. В прошлый понедельник Гаврила получил срочный заказ на лампадное масло и употребил все рвение на варево «компонентов», ему было не до хозяйственных расчетов. Теперь Никита ожидал получить двойную порцию вздохов, попреков за роскошь, за расточительство, за неумеренную доброту ко всякой рвани…

— Гаврила! Завтракать пора! — кричал Никита уже в десятый раз, но в комнате камердинера было тихо.

Наконец Гаврила появился с понуро опущенной головой и горестным выражением лица. «Денежная печаль», как называл Никита излишнюю бережливость, если не сказать жадность, своего камердинера, овладела Гаврилой полностью.

Накрывая на стол и подавая кушанья, он весьма выразительно вздыхал, но молчал, и Никита уже надеялся, что успеет уйти из дому до того, как Гаврила облачит в слова свое негодование.

— Собери папку и положи в сумку бутылку вина! — крикнул он беспечно после завтрака.

И тут началось…

— Картона чистого нету.

— Почему же ты не купил?

— Деньги, батюшка, на исходе. Тут не барскую блажь тешить, не картинки рисовать, а живот беречь. Вы на эти свои художества угля извели — всю зиму отапливаться можно.

— Гаврила, ты сошел с ума, — сказал Никита спокойно.

— А как тут оставаться нормальным? Настоящие-то живописцы пишут картину долго-старательно. Иконописец одно клеймо неделю рисует, а вы тяп-ляп — изрисовали сто листов. Если уж вам такая быстрота требуется, нарисовал на одной стороне — переверни на другую. Что ж чистой бумаге пропадать?

— Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе «подведут черту». Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще эскулап. Знаешь, что говорили древние? «Ars omnibus communis!» — «Искусство — общее достояние!» А ты экономишь на угле.

— Тому рубль, другому рубль, — кричал в полном упоении Гаврила. — Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги!