Гардемарины, вперед!

— И все время хочется заткнуть нос, чтоб не нюхать.

— И закрыть глаза, чтоб не видеть.

— Опустим эмоции, приступим к подробностям…

Выслушав рассказ Оленева, Лядащев задумчиво почесал переносицу.

— А ведь у меня там был наблюдатель.

— Значит, это его мы обнаружили с пробитой головой?

— Жалко, неплохой был агент, но суетлив… А Диц, значит, мертв?

— Утонул.

— Ну, значит, туда ему и дорога. Зовите девицу.

Анна вошла в комнату неторопливой походкой спокойного, знающего себе цену человека. Удивительно, как у этой ящерки быстро отрастал оторванный хвост. Девица опять была прекрасна, благоуханна и невинна, как пансионерка: платье было выстирано, отглажено, глубокий сон разгладил черты юного лица. Только здесь Корсак признал в ней свою старую знакомую.

— Да это… леди, прекрасная пассажирка, влекомая фортуной.

— Здравствуйте, Алексей Иванович. Рада вас видеть в добром здравии. — Она улыбнулась благосклонно, прошла на середину комнаты и села в придвинутое ей кресло. — Господа, что вы хотите от меня? — Голос девицы не выдал даже намека на волнение. — Князь, объясните, что все это значит?

— Это значит, сударыня, что эти трое господ спасли вас из рук барона Дица. Судя по всему, он собирался лишить вас жизни.

Лицо девицы озарилось благодарной, но вполне умеренной радостью.

— Какое счастье, что все так получилось. Барон похитил меня силой, увез в какой-то дом. Там меня заперли в подвале. Свеча погасла, там было много вина. Больше я ничего не помню.

— Ну что ж, будем вспоминать вместе, — неторопливо сказал Лядащев. — Поскольку я заранее уверен, что на все мои вопросы вы будете отвечать отрицательно, то начну с утверждения: вы служите немецкому секретному отделу, вы отравительница, шантажистка и клеветница.

Такого поворота Анна никак не ожидала, она неторопливо обвела глазами всех присутствующих, по мере движения головы глаза ее наполнялись слезами, словно в шее был спрятан невидимый ворот, руководящий слезоточивым каналом. Совершив полукруг головой, она уронила ее на руки и бурно зарыдала.

— Это ложь, клевета, зависть! — раздались ее всхлипы.

В комнату скользнула Мелитриса, задержалась у двери, стараясь быть незаметной, и даже палец к губам прижала, как бы говоря Лядащеву: «Я буду молчать как рыба, я ли не имею права присутствовать при развязке?» Никита отрицательно затряс головой. Он не только не желал присутствия жены рядом с корзиной чужого грязного белья, он боялся ее нервического срыва: пережитое Мелитрисой все еще оборачивалось по ночам мрачным кошмаром. Но Лядащев, видно, лучше знал его жену, потому что спокойно кивнул Мелитрисе, мол, оставайтесь, и Никите пришлось подчиниться.

Анна уже отирала слезы грезетовым с вышивкой платочком.

— Кончили комедию ломать? — спокойно сказал Лядащев. — Блюм арестован, в крепости сидит. Хотите с ним побеседовать?

— В этой стране у меня найдутся защитники! — запальчиво воскликнула Анна.

— Зачем вы оклеветали Мелитрису в вашей ужасной шифровке? — не выдержал Никита.

— Да это все игра… про отравление. Так надо было, чтоб в Берлине поверили. Никакой отравы я царице вашей не давала.

— Я догадывался об этом, — усмехнулся Лядащев. — Только поэтому мы сохраним вам жизнь. И помните, защитники ваши сейчас мы, а не граф Шувалов.

Анна зорко глянула на сурового господина, какой въедливый, хоть и немолодой уже. А старички все лакомки… Она чуть поддернула юбку, выставив кончик туфельки, жестом естественным, но кокетливым поправила сережку в ухе и, чуть надув губки, сказала:

— Граф Александр Иванович мне милость оказали, и я отвечала им благодарностью.

Когда-то Лядащев был мастаком в амурных делах, он тут же заметил всю эту рисовку и пустое жеманство. Вот ведь какая дрянь неуемная! Лядащев хотел было сказать, что не в благодарности тут дело, что альковные дела для прошедшей через Калинкинский дом девицы так же обыденны, как кофе с утра выкушать. Ясное дело, что, всовывая ее в штат великой княгини, граф Шувалов потребовал от нее самого низкого шпионства. Знать бы, какие такие тайны принесли эти изящные ручки главе Тайной канцелярии! Но тут же Лядащев понял, что ему не под силу выведать их у этой меняющей цвет саламандры. Она и на дыбе будет врать, иначе не умеет. «А может быть, это и к лучшему, — подумал Лядащев с усмешкой. — Большие знания — большие печали, чужие тайны — лишняя грязь. А уж если тайны те разыгрываются у трона российского — оборони Господь!»

Поговорили еще с полчаса да на этом и кончили. Анне в самых серьезных тонах было сказано, что по законам Российского государства ее, как отравительницу, хоть и мнимую, могут упрятать в крепость на всю жизнь.

— Или в монастырь, — уточнил Оленев.

Последнее замечание быстрее прочих дошло до понимания Анны, поскольку монастыря она боялась в жизни превыше всего (из того немногого, чего боялась). Она разом посерьезнела, ножку спрятала под подол и даже стала кивать головой после каждой фразы, да, она согласна, сейчас ее увезут к Мюллеру, жить там надобно скрытно, а как паспорта оформят, она отбудет с престарелым художником за пределы России.