Гардемарины, вперед!

Когда семья священника впряглась в тележку и потащила бабушку на анашкинский двор, в деревне стоял гвалт, как на пожаре.

— Везите Наталью на озеро к мосткам, — крикнула на бегу молодайка с младенцем на руках.

— Что городишь, глупая? — изумилась попадья.

— Гроб другим заходом. Тесно, — крикнула другая женщина. — Наталью несите куда положено, к Анашкиным. И «лишнего» у них возьмите да принесите к мосткам!

— Что они, оглашенные, надумали? — перевела дух попадья. — Уж не топить ли младенцев собрались?

— Папенька, Господь с тобой, окрести младенцев, — взмолилась старшая поповская дочь. — Не могут они сено монастырю отдать — оно барское.

— А мне куда идти? В расстриги? Архиерей Савва — человек без шуток. Сказал — сделал.

— Из-за сена души крестьянские губить! — взорвался вдруг поповский сын. — Посмешищем стали на всю округу! Надоели вы мне. Таскайте сами свой гроб. — И пошел прочь.

— Какой же он наш? — всплеснула руками попадья.

— Прокляну! — возопил могучим басом отец Феодосий. — Вернись, беспутный отрок!

В крапиве хохотала деревенская детвора.

Только на берегу, куда сбежалась вся женская половина деревни, удалось Алексею поговорить с Катенькой. Она пришла к мосткам с «лишним» младенцем на руках и, увидев молодого барина, сразу отошла в сторонку, словно ожидая, что тот обратится к ней с вопросом.

— Ты знаешь мою сестру? — спросил Алексей, боясь верить в удачу.

— Софьей ее зовут? Она совсем недавно приехала. Тихая, все молчит…

— Ты сейчас в скит с младенцем поплывешь, да? Передашь Софье записочку?

— Передам. — Босая нога осторожно стала чертить узор на песке.

— Да чтоб никто не видел.

— Угу…

— И ответ привези.

— Хорошо, барин. — Записка исчезла в складках синего сарафана.

— Что хочешь за услугу? — Алексей осторожно погладил льняные косички.

— Бусики… — Девочка кокетливо скосила глаза.

— Катюшка, отплываем. Давай младенца! — закричали бабы.

— Я сама. — Катенька прыгнула в лодку. Матери сели за весла, и над озером поплыла тихая песня.

Алексей пошел назад к Анашкиным. «Теперь осталось одно — ждать. Надо же, какое дело провернул!» Он усмехнулся, вспоминая события этого хлопотливого утра. Предприимчивое до бесшабашности, отчаянное поведение некоего молодого человека, в котором он с трудом узнавал себя, обязывало его к новым, неведомым подвигам, и от их предчувствия становилось страшновато и упоительно на душе. Ему казалось, что в руках у него шпага, кисть крепка и подвижна, тело упруго и, блестяще владея всеми парадами итальянской и французской школы, он ведет свой самый ответственный бой, когда приходится драться не из-за мелочной обиды, не из-за вздорного слова, а во имя самой справедливости.

«Позиция ан-гард! Защищайтесь, сэр! Ах ты, господи… Скорее бы Катенька вернулась…»

Неожиданно рядом раздался хруст веток и кустов, скрывающих от глаз глубокий, тенистый овраг, и вышел, отряхивая подол рясы, отец Феодосий — лицо грознее тучи, взгляд — две молнии, за ним, воровато оглядываясь по сторонам, с трудом волоча пустую коляску, вылезла раскисшая попадья.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался Алексей. — Отвезли бабушку?

Показалось ли Алеше, или впрямь священник упомянул имя черта?

— Маму не видели, барин? — встретила Алексея хозяйка. — Давно бы ей надо дома быть. А может, сжалился отец Феодосий, пустил маму в храм и отходную над ней читает?

— Я сейчас встретил отца Феодосия.

— С мамой?

— Порожние.

— А мама где? О Господи, матушка родимая! Когда предадим тебя сырой земле? Не было тебе покоя в жизни, нет его и после смерти…

В избу, стуча пустыми ведрами, вбежала соседская Фроська.

— Вера, не вой! Послушай меня-то! Сейчас бабы сказывали… Лежит бабушка Наталья посередине деревни у колодца. Стыд-то, срамота! Потерял ее, что ли, отец Феодосий?

— Санька, Петрушка, Ерема!.. — заголосила Вера. — Бегите, зовите мужиков. Потеряли бабушку! Надо бабушку искать!

У колодца, плотно обступив гроб, стояла толпа. Вера растолкала народ, опустилась на колени и припала к восковой материнской щеке.

— Прости нас, родимая! — крикнула она с плачем, но, вдруг вспомнив слова молодого барина, утихла, осторожно втянула в себя воздух, внюхалась. Не только мерзкого духа разложения не уловила Вера, но даже показалось ей, что материнская щека источает легкое тепло, как стена родной избы. Вера поднялась с колен и задумчиво оглядела народ.

— А матери-то твоей, видно, неплохо без святого благословения, а, Верунь?

— Ишь, умостилась в гробу, ишь, разнежилась, словно на лавку вздремнуть легла.

— Нету духа тлетворного, — проговорила Вера, будто извиняясь.

— Не пахнет? — Бабы еще теснее обступили гроб, постигая смысл услышанного.

Васька-подпасок, конопатый мальчонка с выгоревшими на солнце лохмами и невесомым, ветром высушенным телом, первый произнес это слово, которое на лету было подхвачено обомлевшими от испуга и восторга бабами: «Святая…»

— Скажешь тоже… «святая»! — с сомнением проговорил староста. — Господь такую милость только великим оказывает.

— А что «великим»… — загалдел народ. — Жила честно, работала с утра до ночи, детей шестнадцать душ родила — вот и уподобилась.