Гардемарины, вперед!

К счастью, Сашины страхи были напрасны, в доме на Малой Морской царили тишина и покой. В гостях у Лукьяна Петровича был Замятин. Старики сидели в большой горнице за столом, заваленным бумагой, перьями. Бутылочка с чернилами была уже наполовину опорожнена. Видно, старики не теряли времени даром.

– Сашенька, как хорошо, что ты наведался! – обрадовался Друбарев. – Мы тут послание от твоего имени составляем.

– Ага, депешу, – подтвердил Замятин.

Он, как всегда, был значителен и громогласен, но легкое смущение, какая-то суматошность проскальзывали в его поведении. То перья начнет чинить – бросит, то съемы схватит, чтоб снять нагар со свечей, хоть в этом нет никакой необходимости.

– Какое послание, какую депешу? – не понял Саша.

– Их сиятельству вице-канцлеру. Вот смотри. Здесь разные варьянты. Выбери, какой понравится.

– «Всемилостивейшее сиятельство! – начал читать Саша. – С глубочайшим, преисполнившим сердце холопа вашего благоговением и ощущая крайнее смущение и слабость в телесах, исспрашиваю – благоволите холопа вашего…» Нет, это не пойдет.

– Вот эту почитай. – Замятин протянул следующую бумагу.

«Всемилостивейший князь и сиятельство! Издревле верный холоп ваш с великим обрадованием, стараясь показать сиятельству вашему истинное свое почтение и любовь, которое всегда к вам имел, дерзнул из глубины сердца своего припасть к ногам вашим. Прилежно стараюсь и тщусь довести до вашего сведения, что я наг и бос, сир и убог…»

– Это совсем невозможно, – взмолился Саша. – Я вовсе не сир, не убог!

– Надо почтительно, Сашенька, – сказал Друбарев, укоризненно покачав головой.

Саша вдруг разозлился:

– Да разве с таким письмом получишь скоро аудиенцию? Читать противно.

Замятин запыхтел, стул под ним заходил ходуном.

– Я про тебя говорил кой-кому, – сказал он, стараясь не смотреть на молодого человека. – И этот кой-кто посоветовал написать объяснительное письмо. И чтоб как подобает, с подробностями! А что я еще могу? Я человек маленький. – Видно, трудно дались Замятину эти уничижительные слова, и, чтоб скрыть неловкость, он добавил ворчливо: – Юность, прости господи… Все ей просто. А каково мне объяснить, что мальчик-курсант желает встретиться с вице-канцлером? И зачем ему сия встреча?

– А затем, – вскипел Саша, – что меня сегодня опять на допрос поволокут.

– Какой допрос? – Иван Львович всем корпусом повернулся к Друбареву, но тот опустил глаза и ничего не ответил.

– И вообще, – продолжал Саша, – не вовремя вы затеяли эту писанину. Все сжечь, и немедля. Марфа Ивановна, голубушка, растопите печь!

Голос Саши звучал так уверенно, что ни у кого и мысли не возникло ослушаться. Друбарев поспешно унес в свою комнату письменные принадлежности, Иван Львович свалил в корзину черновики бесполезных посланий и депеш, а Марфа Ивановна ловко свернула их в жгуты, чтоб использовать в качестве растопки.

– Шел бы ты, Иван Львович, домой от греха, – сказал Друбарев.

Замятин погрозил ему кулаком, и у тебя, мол, завелись тайны, но расспрашивать их не стал и величественно удалился.

Саша как в воду смотрел, в одиннадцать часов явились драгуны. Все подробности – и волнение Лукьяна Петровича, и грубость солдат, и плач Марфы Ивановны в чулане, и неторопливое шествование к дому на Красной улице – повторились, как в несколько раз виденном, набившем оскомину сне. Небольшим отличием, просмотренной ранее деталью, хотя она, словно незримо, присутствовала на каждом допросе, была скульптурно окаменевшая позади кресла Лестока фигура Бергера.

Лицо его, обычно багряно раскрашенное румянцем, было бледным. Саша еще раз поразился, как странно преображает Бергерову физиономию ощущение опасности: глаза, узкий нос, острый подбородок словно сгрудились, сбились в кучу, и всей поверхностью лица завладели круглые, мучнисто-белые, словно непропеченные булки, щеки. Бергер смотрел прямо перед собой, не мигая. На появление Саши он никак не отреагировал, словно видел его впервые.

– Ну! – сказал Лесток.

Это «ну» относилось явно не к Бергеру, но тот, словно спина царского лекаря подала ему тайный знак, весь встрепенулся, пошел волнами, и Белов понял, что его бывший попутчик смертельно напуган, а появление Саши напугало его еще больше.

«Нам устраивают очную ставку, – подумал Саша, – иначе зачем вся эта кутерьма?»

– Повтори, курсант Белов, что тебе известно о бумагах, которые де Брильи вез в Париж, – произнес Лесток хмуро.

– Ничего не известно, – скороговоркой сказал Саша. – Одно могу присовокупить… Вот они, – кивок на Бергера, – говорят французу: бумаги в обмен на паспорта! И еще сказали: отдашь бумаги, кати с девицей в Париж.

– А дальше что было?

– Де Брильи выхватил шпагу, – Саша с деланой наивностью повторил этот жест, – и началась битва.

Видимо, Бергер опять принял от спины Лестока только ему видимый сигнал, потому что вдруг боком, мелкими шажками начал обходить кресло сиятельного следователя, шаркая, приблизился к Белову и замер рядом с ним.

– Ну? – окрик, как щелчок кнута.

Бергер поспешно переступил с ноги на ногу, набрал в грудь воздуха: