Гардемарины, вперед!

Они носились по комнате, падали перевернутые кресла, со звоном разбивалась посуда; закатив глаза от ужаса, маячил в дверях сторож, а Белов стоял на коленях перед Анастасией, не в силах пошевелиться под ее рукой, словно не кружева украшали эту ручку, а тяжелые доспехи. Она посвящала его в рыцари, забирала в пожизненный полон и даже не знала об этом. Ей и дела не было до застывшего в нелепой позе молодого человека, с веселым любопытством она наблюдала, как метался по комнате потерявший в пылу битвы туфли Брильи, как победно развевались полы халата у его крепких, поджарых ног, как Бергер, втянув голову в плечи, отражал удары француза.

Курляндец уже понял, что его игра проиграна, и теперь боялся потерять большее, чем расположение Лестока и обещанное богатство. «Господи, только бы не убил, проклятый! – молился Бергер. – Только бы не убил… Ишь как глаза горят! Каторжник! Ну пырни куда-нибудь несмертельно, каналья, и проваливай ко всем чертям! О Господи…»

Всевышний внял жалостливой молитве, шпага де Брильи пропорола правое плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.

В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.

– Серный запах нюхала, анчоусы ела – к несчастью! – загадочно причитала бедная женщина. – Лань бегущая и прыгающая – обманчивая мечта! Все не к добру, все…

– Да вы живы ли, сударь? – лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.

Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.

– Не трогайте меня, я жив, – произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут же упал в объятия сторожа.

Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его, ласково твердя про «лань бегущую и прыгающую», словно призывая Бергера перейти на аллюр изящного зверя, обхватила курляндца за талию, и вся эта живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.

– Теперь этого. – Анастасия сняла руку с плеча Александра.

Де Брильи вытер салфеткой окровавленную шпагу.

– Вы опять меня не узнали, мадемуазель, – прошептал Саша и встал с колен. – Я приехал сюда в надежде помочь вам…

– Вот как? – Она махнула рукой французу. – Погоди, Сережа, не петушись. Подними кресло и поставь к камину.

Анастасия села в кресло, откинула голову на жесткую спинку и с минуту внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:

– Да, я тебя видела…

– Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.

– Веры Дмитриевны? А… вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. – Она звонко расхохоталась. – А нынче урожайный месяц на курсантов. Сережа, сознайся, ты, случайно, не курсант навигацкой школы?

– Тебя никогда совершенно нельзя понять, звезда моя, – проворчал де Брильи, разыскивая свои туфли.

– Чем же ты можешь мне помочь, курсант?

– Вся моя жизнь принадлежит вам! – пылко воскликнул Саша.

– Щедро… А что мне с ней делать, юноша? Скажи лучше, этот… Бергер привез паспорт для шевалье?

– Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.

– Сережа, пойди поищи в тряпках этого…

Де Брильи брезгливо поморщился, но тем не менее пошел наверх.

– Садись, курсант, поговорим…

Саша сел на пол, обхватив колени руками. Его не оставляло чувство неправдоподобности всего происходящего. Эта гостиная с опрокинутой мебелью, битой посудой, с раздавленной каблуками жареной рыбой, огурцами, пронзительным запахом чесночной настойки – разве это место для нее? И он сам – только очевидец, но никак не действующее лицо. Все дальнейшее происходило для Саши словно во сне – в том нереальном состоянии, когда тело легко может оторваться от пола и взмыть к потолку, когда можно читать чужие мысли как раскрытую книгу и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей отчетливостью понимаешь, что ничего нельзя изменить в книге судеб и никому не нужны твои взлеты и понимание происходящего.

– Странно, – сказала Анастасия, – я не помню твоего лица, но хорошо помню фигуру, и как ты стоишь – руки опущены, голова чуть вбок. Где?..

– Под вашими окнами.

– Так это был ты? И в последнюю ночь? – Анастасия вдруг всхлипнула по-детски. – А я все думала – кто же провожал меня в дальнюю дорогу?

И, всматриваясь в Сашины черты и узнавая их, Анастасия не просто поверила каждому его слову, а растрогалась, вся озарилась внутренне. Ей казалось, что еще в Москве в толпе безликих вздыхателей она выделила горящий взгляд этот.

– Что о матери моей знаешь? – спросила она тихо.

– На дыбе висела…

– Ой, как люто… Как люто! У тебя мать жива? Не дай бог, дожить тебе до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?

Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.

– Голубчик, но ведь все знают, что Елизавета обет дала не казнить смертию…

– Помилует.

– Если помилует, то кнут. В умелых руках он до кости тело рассекает, я знаю, рассказывали. Все прахом… Все надежды, вся жизнь. Видел, как горит мох на болотах, быстро, ярко, только потрескивает, вот так и моя душа… Матушка моя, бедная моя матушка…

Саша хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с кресла, села рядом и положила к нему на грудь голову. От раскаленного, как кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.