Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Должно быть, истинно сказано: и погибнет память его с Шумом. Охо, хо, хо, дела-то какие бывают на свете!.. Ну, вот, сколько времени прошло, докладывают Андрею Елкидычу: Чурилова жена родила мальчика. "Не хочу, говорит, видеть сатанинское отродье: продать обоих". Так их и продали господам Воейковым. Говорили тогда, будто правое таких нет солдатку продавать, однако ничего, продали...

И теперь смотри: Чурилова сына Григорием звали, - Григорий Чуриленок, Григорий-ат и доводится дедом вашему Ефиму... То ли еще не дурная кровь!

- Вот так штука! - вскрикнул Федотка, ошеломленный неожиданным заключением рассказа, и, помолчавши, сказал: - Как же, Сакердон Ионыч, эдак, выходит, и Ефим Иваныч - сатанинское отродье?

- Замолено, - ответствовал Ионыч, - рыканьевская дочь замолила. Было ей виденье, чтоб семь разов в Киев сходить. Вот она за семь-то раз и упросила угодников.

Потому все нечистое с них снято. А ежели я теперь рассуждаю - в Ефиме дурная кровь, я беру пример с конного дела. Вот у нас в заводе был жеребец Визапур... давно...

как бы тебе сказать?., эдак до первой холеры. И кусался и бил задом. Двое конюхов из-за него жизни решились, - замял. Ну, хорошо, пошли от Визапура дети. Кобылки ничего, а коньки с тою же ухваткой. Был от него Непобедимый - человека убил. От Непобедимого был Игрок - поддужному коленный сустав зубами измочалил... И вот слышу, в прошлом году, праправнук Игрока, Атласный, - в заводе Телепневых теперь, - бросился на конюха, смял, изжевал нос и щеки. Вот оно кровь-то дурная что обозначает!

- Ну, а с барином с эстим, Сакердон Ионыч, - спросил Федотка, - было ему какое наказанье?

- А какое наказанье? Тут как раз амператор Павел скончался, пошли слухи - волю, волю дадут... Он и притих, да вскорости и помер. Исповедался, причастился...

честь-честью. Потому, друг, истинно сказано в книге праведного Иова: "В день погибели пощажен бывает злодей и в день гнева отводится в сторону". И с рживлением добавил: - Но меньшой, Иракл Елкидыч, не избег!.. Тот потерпел наказанье: пришли раз поутру, а он висит на отдушнике! Приехал суд, стали допытываться, глядь, а у него полны сундуки книг масонских. Вот какой был тихоня!

- Это что ж такое будет?

- А то! Не мудри! Господа бога не искушай, чего не дано - не выслеживай!.. Оттого и окаянная смерть. Андрей Елкидыч как-никак все ж таки удостоился христианской кончины, а этого, Иракла-то Елкидыча, сволокли, да за садом во рву и зарыли, словно падаль какую-нибудь.

Федотка ничего не понял из слов Ионыча, но переспросить не осмелился и, помолчавши довольное время, сказал:

- И мучители были эти господа!

- Вот уж врешь! - внезапно рассердясь, воскликнул Ионыч. - Вот уж это ты соврал! Устроители были, отцы, радетели - это так. Чем красна матушка Расея? Садами господскими, поместьями, заводами конскими, псовою охотой... Вот переводятся господа, - что же мы видим? Сады засыхают, каменное строение продается на слом, заводы прекращаются, о гончих и слухом стало не слыхать. Где было дивное благолепие, теперь - трактир, кабак; замест веселых лесов - пеньки торчат, степи разодраны, народ избаловался, пьянство, непочтение, воровство. Это, брат, ты погоди говорить! Была в царстве держава, - нет, всем волю дадим!.. Ну, и сдвинули державу... Сказано - крепость, и было крепко, а сказано - воля, и пошла вольница, беспорядок. Ишь, обдумал что сказать - мучители!

Вот смотри, - Ионыч опять указал в сторону завода, - голая степь была... Сурки, да разное зверье, да коршунье.

Леса были дикие, дремучие, - весь Битюк в них хоронился.

Я-то не помню - родитель мой отлично помнит, как в этих самых местах пугачевский полковник Ивашка рыскал. Пустыня! А теперь проезжай вдоль реки: все отпрыск графа Алексея Григорьича, все позастроено, заселено, уряжено, и славен стал Битюк на всю Расею. А то - мучители!

С этим Федотке решительно не хотелось согласиться, - он гораздо охотнее слушал, как порицали господ и толковали о том, что "их время прошло", - но он снова предпочел смолчать, подумавши про себя: "А и впрямь из ума выжил, старый черт!" И, наскучив сидеть с стариком, сказал:

- Ну, я пойду, Сакердон Ионыч, надо еще Кролика убрать.

- Иди, друг; иди, - добродушно прошамкал старик с внезапным выражением усталости. - Охо, хо, хо, а мне уж на спокой пора... А Наума я побраню, эка, что обдумал, бесстыдник!

Были густые сумерки. Федотка шел и все вспоминал Чурилу, и проникался каким-то суеверным страхом к Ефиму. И вдруг в самых воротах натолкнулся на него. Ефим стоял спиною к улице и что-то шептал сидевшей на лавочке Маринке. Маринка хихикала, взвизгивала, но отмалчивалась.

Услыхав шаги Федотки, Ефим круто повернулся к нему.

- Где шатался? - спросил он угрюмо и в упор остановил на нем свои блестящие, беспокойные глаза.

- Я... я, дяденька Ефим... - коснеющим языком залепетал Федотка, воображая видеть самого Чурилу.

- Хи, хи, хи, Федотушка языка решился! - насмешливо воскликнула Маринка. - Говорила: Федотик, полюби... Ты бы у меня живо смелости набрался... Хи, хи, хи, правда, что ль, Ефим Иваныч?

Ефима взорвало.